Поразительно, но Гитлер предъявлял к своему народу гораздо меньше требований, чем Черчилль и Рузвельт – к своим[109]. Пропасть между тотальной мобилизацией трудовых ресурсов в демократической Англии и пренебрежительным отношением к этому вопросу в авторитарной Германии указывает на то, что нацистский режим опасался любых изменений общественного мнения. Немецкие лидеры не желали ни приносить в жертву себя и идти на лишения, ни требовать жертв от народа. Они пытались поддерживать боевой дух нации путем бесконечных уступок. Гитлер и большинство его политических последователей принадлежали к поколению солдат Первой мировой войны, ставших свидетелями ноябрьской революции 1918 года и не изживших страх перед гневом народных масс. В частных разговорах Гитлер отмечал, что, пережив ту революцию, трудно ее забыть. Ради предотвращения недовольства все больше усилий и средств – гораздо больше, чем в демократических государствах, – тратилось на производство товаров народного потребления, военные пенсии и компенсации женщинам, чьи мужья служили в армии. В то время как Черчилль обещал своему народу только кровь, пот и слезы, мы на протяжении всей войны и в самые тяжкие ее моменты слышали лозунг Гитлера: «Мы уверены в нашей окончательной победе». Это было равносильно признанию в политической слабости и свидетельствовало о страхе перед потерей популярности, что, в свою очередь, могло привести к взрывам народного недовольства.

Весной 1942 года я, встревоженный отступлениями вермахта на русском фронте, задумался о тотальной мобилизации всех резервов. Более того, я настаивал на «окончании войны в ближайшее время; в противном случае Германия войну проиграет. Мы должны победить к концу октября, до начала русской зимы, или же наше поражение неминуемо. Следовательно, мы можем победить лишь тем оружием, которым располагаем сейчас, а не тем, которое собираемся произвести в будущем году». Каким-то необъяснимым образом мой анализ ситуации просочился в лондонскую «Таймс» и был опубликован 7 сентября 1942 года[110]. Статья в «Таймс», по сути, высказала мнение, которого Мильх, Фромм и я придерживались в то время.

«Мы предчувствуем, что этот год станет переломным в нашей истории», – публично заявил я 18 апреля 1942 года, не подозревая даже, что принесет этот переломный год: окружение 6-й армии в Сталинграде, разгром Африканского корпуса, успешные операции союзников в Северной Африке и первые ковровые бомбардировки немецких городов. Поворотный момент наступил и в военной экономике, ибо осенью 1941 года руководство ею базировалось на концепции блицкригов с долгими мирными периодами между ними[111]. Теперь начиналась непрерывная война.

По моему мнению, мобилизация всех ресурсов должна была начаться с партийной элиты. Это казалось справедливым, ведь сам Гитлер 1 сентября 1939 года заявил в рейхстаге, что готов разделить с народом все тяготы и лишения.

На деле же он только сейчас согласился приостановить все строительные проекты, в том числе и в Оберзальцберге. На этот благородный жест фюрера я сослался в речи перед теми, кто непременно создавал бы нам больше всего проблем – гауляйтерами и рейхсляйтерами, – через две недели после своего вступления в должность министра вооружений: «Никакие ссылки на будущие задачи мирного времени ни в коем случае не должны влиять на принятие решений. Я уполномочен фюрером докладывать ему о любых помехах, чинимых производству вооружений, и пресекать их в корне». Угроза была высказана достаточно ясно, хотя я несколько смягчил ее, напомнив, что до зимы этого года никто из нас не испытывал никаких ограничений. Однако теперь, сказал я, положение на фронтах вынуждает остановить не отвечающие моменту стройки по всей стране. Наш долг – подать пример нации, даже если расходы трудовых ресурсов и материалов не так уж значительны.

Я считал само собой разумеющимся, что, несмотря на монотонность, с которой я зачитывал свои призывы, все присутствующие проникнутся серьезностью ситуации и не посмеют возражать. Однако после окончания моей речи меня окружили партийные лидеры, желавшие добиться исключения из общего правила для особенно близкого их сердцу строительного проекта.

Больше всех возмущался рейхсляйтер Борман. Он легко убедил непостоянного в своих решениях Гитлера не прекращать строительство в Оберзальцберге. Большая строительная команда, которую приходилось снабжать материалами, горючим и прочим, оставалась в Оберзальцберге почти до самого конца войны, и это несмотря на то, что через три недели после совещания я ценой больших усилий добился от Гитлера приказа на временное прекращение строительства[112].

Затем ко мне пробрался гауляйтер Заукель и попытался убедить меня в необходимости своего «Партийного форума» в Веймаре. И он тоже продолжал строительство до конца войны. Роберт Лей боролся за строительство свинарника на своей образцовой ферме, упирая на то, что проводимые там эксперименты по выращиванию свиней имеют первоочередное значение для производства продовольствия, а следовательно, и для военной экономики в целом. Я не просто отверг его требование в письменном виде, но доставил себе удовольствие, написав на конверте следующее: «Рейхсляйтеру по организационным вопросам национал-социалистической партии и руководителю германского Трудового фронта. Относительно Вашего свинарника».

Несмотря на все мои усилия, Гитлер впоследствии выделил много миллионов марок на превращение обветшавшего замка Клессхайм близ Зальцбурга в роскошный дом для высокопоставленных гостей. Гиммлер воздвиг неподалеку от Берхтесгадена загородный дом для своей любовницы, причем в такой тайне, что я узнал об этом лишь за несколько недель до конца войны. Даже после 1942 года Гитлер потворствовал одному из своих гауляйтеров в реконструкции отеля и замка Позен; на оба проекта ушло немало материалов, необходимых для стратегического строительства. Тот же гауляйтер построил себе в окрестностях города личную резиденцию. В 1942–1943 годах Лею, Кейтелю и другим высокопоставленным чиновникам выделили личные поезда, на которые были потрачены ценные материалы и усилия квалифицированных специалистов. По большей части эти причуды партийных функционеров от меня скрывались. Учитывая колоссальную власть рейхсляйтеров и гауляйтеров, невозможно было проверить их деятельность, и я редко мог наложить вето на их расходы, хотя в любом случае мои запреты игнорировались. Даже летом 1944 года Гитлер и Борман сочли возможным поставить в известность министра вооружений о том, что какого-то мюнхенского производителя картинных рам не следует обременять выполнением военных заказов. А за несколько месяцев до того приказали придать особый статус «фабрикам по изготовлению ковров и художественных изделий для украшения послевоенных зданий Гитлера»[113].