7

К Анисиму прилепился Бабон. Долговязый и грязный, Бабон перегибается и начинает Анисима обыскивать.

– Дай, падла, пятерку… – упорно требует Бабон, и Анисим молчит. – Дай, сука, трешку… дам стакан подержать…

Но Анисим продолжает молчать.

Тогда со словами «Ну, рубль-то, мразь, найдется…» Бабон добирается до запазухи и, вытащив оттуда пятерку, отваливает.

– Пойдем отсюда, – снова говорю я Анисиму, и Анисим задумывается.

«Ну, чего, – скажет он сейчас, – на Покровочку?..»

И Анисим уже начинает:

– Ну, чего… – и мы понуро бредем «на Покровочку».

– До-о-о-чки-и-и… потрем пупо-о-о-чки-и-и…

Мимо нашего двора с визгом проносится стайка пионерок.

Мы делаем круг и возвращаемся.

– Слыхали? Шурика из 16/10 отпустили…

А после демонстрации Анисим меня пригласил на цветы. На площади Ногина. Они с Семой накнокали. Сначала рвет Анисим, а Сема в это время на атасе. Потом наоборот. Там еще такой сквер. Потом, правда, поставили «мусора».

– И знаешь, – говорит, – Сундук, какая сирень? Два рубля веточка!

Но я с ними все равно не пошел.

Анисим вообще-то какой-то странный. Захочет, например, в туалет и мочится где попало. И не успеет еще подбежать к забору – и уже поливает. И если зимой, то прямо на снег. Еще и что-нибудь напишет. Если позволяет мочевой пузырь. Кругом прохожие, окна, а он даже и не загораживается.

А я так не могу. Я даже в лесу – и то стесняюсь. А вдруг еще кто-нибудь увидит. Правда, какой у нас в Малаховке лес?

Анисим рассказывал, что после выпускного вечера он даже сходил по-большому прямо в пруд.

– А что, – смеется, – нельзя и похохмить?

И Сема – тоже хохмач. Все ходил в Историческую библиотеку готовиться к сочинению. Обложится Добролюбовым с Чернышевским, а сам все высматривает девицу.

Я думал, кадрит, но, оказывается, авторучка. Девица куда-нибудь вышла, а у Семы вдруг закончились чернила. Сидит и конспектирует «Что делать?». И аккуратно так завинчивает колпачок. Ну, а потом, такой отличник, бодает. По пятерке за штуку.

А мне такое не по душе. Уж если и воровать, то все равно что ходить на медведя. Ну, например, украсть у «мусора» «пушку». А потом взять и выбросить. Или у Сороки из дома 16/10 – голубей. И тоже потом взять и выпустить.

Я как-то Семе даже предложил. Но Сема меня сначала и не понял.

– Ты, – лыбится, – Киновер, уже совсем… – и покрутил возле виска указательным пальцем.

На большой перемене Рубин меня оскорбил, а Марина Климовицкая все слышала. И за это ему теперь полагается дать при Марине по рылу.

Но Рубин меня стал упрашивать: пускай мы лучше с ним зайдем во двор и я ему дам по рылу без свидетелей.

И между Покровкой и Хохловским переулком мы зашли с Рубиным во двор, и я ему дал по рылу без свидетелей.

Я подкрадываюсь на цыпочках к спальне и смотрю в приоткрытую щель. В оранжевой ночной рубашке мама читает книгу. В полосатой пижаме папа уставился в газету.

Мама переворачивает страницу и, поморщившись, говорит:

– Он (это значит я), видите ли, в институт поступать не собирается. Ему хочется всю жизнь простоять в подворотне. Он, видите ли, интеллигенцию презирает. Он мечтает стать слесарем, грузчиком, дворником…

Мама продолжает читать, а папа шелестит газетой и деловито замечает:

– Сама виновата. Любишь кататься – люби и саночки возить. Как аукнется – так и откликнется. Теперь пожинай…

Я надавливаю на дверь, и мама откладывает «Сагу о Форсайтах» на тумбочку.

– Толюн пришел! – радостно улыбается мне мама. – Доброе утро, Толюн! Ну, целуй, целуй мамку… – и подставляет мне щеку.

Я маму чмокаю, а папа выглядывает из-за газеты, прячется, снова выглядывает и игриво выкрикивает:

– А где наш Толюн? Где наш маленький мальчик? Толюнчик… Писунчик…

Папа вышел из спальни и запер ее на ключ. Я сижу в другой комнате, и в открытую дверь мне видна папина спина.

Мы с папой совсем одни.

Папа засунул ключ в карман и, спустившись с крыльца, пошел по-большому.

Когда у нас на даче провели водопровод, то его надо было прочистить. И мама папе командует:

– Ну-ка, возьми, Гриша, молоток и пропусти через трубу…

И папа привязал к молотку веревку и засунул. Но когда стал тащить, то ручка в трубе повернулась, и молоток застрял.

– Какой же ты, Гришка, дурак, – обиделась мама: неужели папе непонятно, что деревяшку нужно сначала выбить.

Но мне кажется, папа был все-таки прав: ну, какой же это молоток, если он без ручки?

К нам на дачу приехал дядя Саша. Дядя Саша американец. Он папин брат. Папа с ним не виделся тридцать два года.

Дядя Саша привез барахлишко: несколько отрезов шевиота, пару шерстяных безрукавок, часы…

Но, узнав, что мне поменяли фамилию и я уже больше не Киновер, дядя Саша во мне разочаровался. И еще подлила масла в огонь бабушка Лиза.

Бабушка пожаловалась дяде Саше на маму и рассказала ему про случай с пионами, когда мама ее чуть не пристукнула, и дядя Саша все маме высказал, что он о ней думает. Мама не осталась в долгу и, назвав бабушку склочницей, выскочила из-за стола, а дядя Саша и папа отправились в бабушкину халупу выяснять отношения.

Но не успели они войти, как на пороге нарисовалась мама и бросила эти несчастные отрезы дяде Саше под ноги.

Бабушка и братья ругались между собой по-еврейски, а мама кричала по-русски. И ночью дядя Саша уехал, и папа его даже не провожал.

Мама выкатила из сарая тачку, и Дуняша, погрузив на нее дяди-Сашин саквояж, покатила его на последнюю электричку.

Папа рассказывает про детство: маленький Гриша нашел на даче клад. Играл с мальчиками в «орлянку», и под конуру закатилась бита. Папа за ней – и вдруг натыкается на коробочку…

Мальчики ушли домой, и папа – снова под конуру. Вытащил и принес бабушке с дедушкой. И оказалось золото. Монет пятьдесят. Наверно, домовладельца.

Бабушка задумалась, но дедушка велел отнести на место – мало ли что? А дядя Саша все слышал.