Притащив маму в спальню, я положил ее на тахту и дал ей понюхать нашатырного спирту. А потом, чтобы с ней снова не случилась истерика, разрыхлил граблями и утрамбовал след, который она оставила, когда я ее тащил по дорожке.

У мамы с бабушкой Лизой распря: Дуняша за мамин счет купила бабушке сахарный песок. Бабушка отмерила себе несколько стаканов и, отсчитав Дуняше деньги, захлопнула дверь. А через полчаса мама к бабушке Лизе ворвалась и стала требовать, чтобы та перемерила песок заново. Оказывается, бабушкины стаканы вмещают немного больше маминых.

А вечером бабушка распахнула дверь своей халупки настежь и, «чтобы слышала вся Удельная», кричала:

– О, Толечка, ты еще не знаешь, на что способна эта женщина! Ты еще слишком многого не знаешь, Толечка…

– Зверь! – обращаясь к папе, скрежетала на веранде зубами мама. – Какой же все-таки твоя мамаша зверь… Она зверь. Она настоящий зверь. Волк!

Когда мама уезжала в Москву, бабушка Лиза срезала в нашем саду пионы: «Или я не имею права на участке своего сына сорвать себе розочку!..»

Возвратившись и обнаружив следы преступления, мама пришла в ярость и, чуть бабушку не пристукнув, устроила папе скандал.

Папа заткнул уши и выскочил из спальни. Мама пронзительно вскрикнула и рухнула на пол. Я подбежал к маме и стал ей делать искусственное дыхание. Мама закатывала глаза и судорожно хватала ртом воздух.

Я положил на мамин лоб руку и попытался маму успокоить:

– Мам… ну, че ты… а, мам…

Потом прибежал на веранду и закричал:

– Пап, иди скорее… маме чего-то плохо…

Папа сидел в шезлонге и продолжал читать газету.

Я открыл холодильник, и у меня загорелись глаза: пересчитанная еще со вчерашнего ужина, на блюдце розовела ветчина.

Облюбовав самый аппетитный кусок, я разодрал его на две части и ту, где побольше мяса, проглотил.

Снова пересчитал и успокоился. Все в порядке – четыре; и, наклонившись к табуретке, поводил по дну ведра черпаком. Схватил ведро за ручку и тут же его бросил обратно. Дуняша приедет и наберет.

Под трубой колодца, чтобы ни капли не пропадало даром, стоит корыто. Можно набрать и оттуда, но вода там уже какая-то зеленая. И еще ржавчина.

Сейчас бы включить мотор, но папа, когда уезжает, всегда его отключает: Дуняша может перепутать кнопки. И потом, энергию надо экономить. Придется качать.

С тазом наперевес из халупки вылезла бабушка Лиза и, выплеснув грязную воду, выпрямилась.

Если бы увидела мама, то скандалу бы не миновать. Бабушка всегда норовит вылить помои к нашему крыльцу.

Я повернул голову, и бабушка мне сказала, что скоро она умрет. Она сказала, что скоро я увижу ее холодный труп. Бабушка еще немного постояла и стала ругать маму.

– Готыне, – сказала мне бабушка Лиза, – если бы ты только видел, как надо мной издевается эта страшная женщина!

Вернувшись на кухню, я прицелился: заброшу или не заброшу? Черпак ударился о ведро и, отскочив, укатился под лавку.

Так все-таки где же от спальни ключ, куда они его прячут? Я все никак не могу проследить.

В тамбуре я уже смотрел, перебрал там все банки и корзинки, но так ничего и не обнаружил. А из одной банки даже высыпал крупу: а вдруг маскировка?

А может, за подкладкой? Но и за подкладкой тоже ничего не оказалось. Я повесил шляпу на место и снова вернулся на кухню.

Кажется, сказал им, чтобы ехали прямо с утра, мы же договорились. Сема будет «толкать», а Анисим ему помогать. Надо приготовить стаканы. А сам я, пожалуй, воздержусь. А то еще узнают. Все-таки некрасиво: мама-то ведь полковник.

Сема все еще, негодяй, торговался, чтоб каждому по-братски. И за работу им даже больше. Но я с ним не согласился: кто хозяин – он или я? И тогда решили по справедливости. Что мне половину.

Сейчас бы уже собрали килограмма по три. А может, и по четыре. А теперь жди, когда Дуняша снова уедет в город. Сегодня она поехала за пенсией.

У Дуняши на маму зуб. Раньше ягоды собирала она, но бабушка как-то ее попутала: часть ягод Дуняша отсыпала себе в фартук. Бабушка рассказала папе, а папа – маме. И мама вызвала Дуняшу на ковер и сказала:

– Ты, Дуняшенька, будешь теперь ягоды только продавать. А собирать будет Толюн.

И мама стала мне платить по рублю за стакан. Потому что это выгоднее. Все равно со стакана Дуняша наворует больше. А на базаре стакан черной смородины идет за трешницу.

Конечно, с Дуняшей можно и поделиться, но лучше не связываться.

Я опять открыл холодильник и на этот раз наткнулся на сметану; вытащил банку и отнес ее на веранду.

Мама говорит, что ей сметаны не жалко и дело тут совсем не в сметане. Просто кушать сметану ложками – признак дурного воспитания. А когда люди дурно воспитаны, то с ними просто неприятно сидеть за одним столом.

И вдруг я услышал папин голос. Папа ругался, что кто-то не закрыл калитку. Сейчас начнет расследование.

Я схватил банку и рванул на кухню. А ложку забыл на столе. Вспомнил и хотел возвратиться: она ведь в сметане. Но было уже поздно. Мама услышала, как я захлопывал холодильник, и сиганула наперехват.

Выскочив с черного хода, я кинулся вокруг дома на веранду. Мама была на кухне, а папа открывал спальню. Опять прозевал, откуда они достают ключ. Я схватил со стола ложку и засунул ее в карман.

В это время раздался свист, и, сорвавшись со ступенек крыльца, я побежал к забору. За калиткой стоял Анисим. В нескольких шагах от Анисима улыбался Сема.

Я подошел к Анисиму и пожал ему руку. Анисим тоже заулыбался. Он спросил:

– Ну, как?

Я насупился:

– Как, как… Никак! Вы бы еще подольше телились. Родичи приканали…

Сема перестал улыбаться. Он посмотрел куда-то в небо и процедил:

– Ну, и потрох же ты… ну, конек…

Потом немного подумал и выругался матом. Я тоже выругался матом. Надо было уже возвращаться.

Я предложил:

– Пускай Сема стоит на атасе, а ты, Анисим, лезь. Хоть вишню пожрете…

Анисим повернулся к Семе и заморгал:

– Ну, чего?

Сема снова выругался матом.

Я отвернулся:

– Ну, ладно, я пошел… – и возвратился на веранду.

Мама накинулась:

– Ты где это такое был?

Я отмахнулся:

– Что, нельзя сходить в туалет…

Подошел папа и начал допытываться насчет калитки. Папа был раздражен.

Я протянул резину: