– Чего открывал?..

Папа нахмурился:

– Что чего?

Мама прищурилась:

– Наверно, старуха. Больше некому.

Старухой мама называет бабушку Лизу.

Папа рассердился:

– Черт его знает что такое! – и пошел выяснять.

Мама заорала:

– Гриша, недолго! Я уже наливаю… – и полезла за тарелками.

И вдруг с улицы раздался крик:

– Вера Иванна… а, Вера Иванна… У вас в саду жулики!..

Мама выронила поварешку и с перекошенным от злости лицом и со словами «Ах, мерзавцы! Ах, мерзавцы!» бросилась к двери. Я рванул вслед за мамой. С той стороны забора послышалась возня и завершилась напористым лаем.

Мы выскочили за калитку: в нескольких шагах от Семы поближе к Анисиму ругались два дачника. У одного на поводке рычала и вырывалась собака. Второй дачник размахивал руками и что-то выкрикивал. Собака разорвала ему штаны.

Сема смотрел на второго дачника и нагло улыбался. Руки у него были в карманах. Анисим держался независимо. Одной рукой он деловито подпирал подбородок, а другая у него была за спиной.

Мама подбежала к Семе и схватила его за шиворот. Она все выкрикивала:

– Ах, мерзавцы! Ах, мерзавцы!

Собака натянула поводок и бросилась на маму. Первый дачник закричал. Сема вырвался от мамы и выругался матом. Из-за калитки появился папа.

Папа подошел к Анисиму и предупредил:

– Славка, чтобы с сегодняшнего дня и духу твоего здесь не было!

Анисим подбоченился:

– Во-первых, не Славка, а Слава…

Папа отрезал:

– Сопляк!

Мама бегала вокруг Семы и все продолжала выкрикивать:

– Ах мерзавцы! Ах, мерзавцы!

Собака продолжала лаять.

Я вытащил из кармана ложку и выбросил ее в кусты.

А осенью, когда мы приехали в Москву, Анисим решил папе отомстить. Анисим достал тряпку, потом он на нее помочился, а потом намотал тряпку на швабру, а швабру приставил к нашей двери. И теперь, если кто-нибудь откроет, то швабра обязательно свалится.

Анисим подкараулил, когда папа был дома, и позвонил. Но открыл я. И швабра вместе с тряпкой, на которую Анисим помочился, свалилась и заехала мне прямо по кумполу.

Смеркается. В подворотне пустынно. С нависшего над бульваром неба падают редкие хлопья. Хлопья ложатся на ветки тополей. На ветке сидит ворона. Над вороной мигает транспарант.

Выходит Скоморох. В засаленных космах овчины неряшливый полушубок. Ухо ушанки сдвинуто на лоб. Что-то высматривает. Возле урны натыкается на консервную банку и носком башмака подталкивает ее на свет.

Трезвоня и лязгая, со скрежетом проносится «Аннушка». Транспарант пощелкал и потух. Ворона закаркала и улетела.

Скоморох пробрасывает себе на ход и, сложившись в замахе, бьет с разворота левой. Вытаскивает банку из ворот и, протарахтев обратно к фонарю, теперь лупит правой…

Стемнело. Появляется Двор Иваныч. Двор Иваныч – карманник. Его только недавно освободили.

За Двор Иванычем тянутся и остальные: Андрюша, Бабон, Петушок. Пристраиваемся и мы с Анисимом.

Теперь нас уже солидная компания. Сначала мы молчим.

Скоморох долбает банку. Андрюша выкурил чинарик и с чувством собственного достоинства цыркает. Он старается попасть в урну.

Попадет или не попадет?

Молчание нарушает Двор Иваныч.

– Скоморох, а, Скоморох… – мечтательно тянет Двор Иваныч, – по маленькой, а, Скоморох?

Скоморох на мгновение прерывается, теребит ушанку, не спуская с банки глаз, искоса поглядывает на Двор Иваныча и снова принимается за банку.

– Ну, че ты, – уговаривает Двор Иваныч, – че зажимаешь?.. Четвертачок-то, а? В пистончике-то, а? Огурчики солененькие, а?!

Двор Иваныч улыбается и с шумом втягивает слюну.

Скоморох опять прерывается и снова теребит ушанку.

– Ну, чего ты? – укоризненно произносит Скоморох и вдруг резко поворачивается в сторону соседа – маленького Петушка.

Петушок в блестящих сапогах, и сапоги торчат безразлично, вызывающе и независимо.

– Во, у него… – словно он почуял, наконец, преступника, выпаливает Скоморох и тычет в Петушка рукавицей, – во, у него… есть…

Петушок поворачивается к Скомороху:

– Иди, ссука… – и, сплюнув, отворачивается.

– Темнишь ты, Скоморох… – нервно замечает Двор Иваныч, и лицо Скомороха вдруг проясняется, делается загадочным и даже каким-то нежным.

– Вчера с Хитровки… – начинает он вдруг увлеченно, – фраера… падла… приходим мы… сука… а их… падла… кодла…

– Когда?

– Чего когда? – удивляется Скоморох.

– Когда врать-то кончишь?

Двор Иваныч доволен. Скоморох остервенело долбает банку…

Подходят двое. Над шелковыми кашне треугольники челок.

– Слыхали? Толика из 3/12 забрали.

Мы молчим.

– Это Рука, фраер… – роняет кто-то из нас (Рука – однорукий жиган с соседнего двора).

– Раскололся, дешевка… – подтверждает один из подошедших.

– Мстит, паскуда… – высказывает предположение другой.

– С «мусорами» снюхался, – сплевывая и «исчерпав запас мыслей», заключает первый и снова сплевывает.

– Девушка, а, девушка!

Мимо нас, опасливо на нас косясь, простукивает каблучками женщина.

– Куда же вы, девушка?!

Ей вдогонку летят снежки, и один из них попадает в ковыляющую навстречу старуху.

– Бабушка, вам помочь?

– Хулюганы!.. – останавливается старуха и отряхивается. – Хулюганье проклятое…

– Тихо, бабка… тихо.

– Пойдем, – поворачиваюсь я к Анисиму, – пойдем отсюда.

– Подожди, – отвечает мне Анисим, – постоим, а чего?..

И мы с ним стоим, и ко мне вдруг подваливает Двор Иваныч.

– Сундучок, – ласково трется возле меня Двор Иваныч, – а, Сундучок… Дай червончик до получки… Бля буду – отдам…

– Нету… – расстроенно признаюсь я Двор Иванычу, – нету, – говорю я, – денег, Боря.

Двор Иваныч хмурится, но, против обыкновения, отходит.