Мама тронула голову, показывая, где сидела птичка на шляпе.

– В смысле, чучело настоящей птицы?

– Я всегда считала, что да.

– Неужели кому-то нравилось носить на голове мертвую птицу?

– Ты же носишь на ногах мертвую корову.

То ли чай с виски, то ли упражнение в памяти вроде бы помогло. Мама указала пальцем на пустой прямоугольник над словом «Père»:

– Здесь был мой дедушка Морис. Темноволосый. Грузный. Кажется, с усами. И в очках, круглых таких. Снимали в фотоателье, он позировал. Вот тут стояла фамилия фотографа. Дюморье, как писательница.

– В Лилле?

– Да. – Мама провела пальцем к нижнему правому углу пустой рамки. – На нем был костюм в полоску и галстучная булавка с цепочкой. Помню, я смотрела и думала, что он не очень приятный человек. У них обоих лица были недобрые. Они меня пугали. И я стыдилась этого, потому что ведь их убил Гитлер. Как будто я их…

– Предаешь?

– Да.

– Понятно.

Мама редко разыгрывала игру памяти теми картами, которые ей сдала война, но уж когда это случалось, вне зависимости от того, какие из них лежали на столе открытыми, главной оказывалась карта вины.

– Мне казалось, если я их не люблю, даже не жалею, что не видела никогда… если не чувствую, что мне их не хватает, пусть я никогда их не видела… то я вроде как виновата. Как будто их смерть отчасти на моей совести. Как будто то, что я думаю сейчас, в смысле тогда, в детстве, может как-то повлиять на то, что произошло тогда.

Я вспомнил, что Вальтер Беньямин в «Историко-философских тезисах» много пишет о прошлом, о мертвых и об их искуплении живыми в настоящем{110}, но говорить об этом не стал. Наверняка мама знала про искупление мертвых не меньше Вальтера Беньямина.

– Я всегда думала, что это как-то связано с кожевенной фабрикой, – продолжала мама. – Их злые, недовольные лица. Жить постоянно в этом кошмаре. Кровь. Туши. Вонь. – Она поежилась. – Можешь вообразить?

– Не знаю. Никогда не бывал на кожевенной фабрике.

– Я тоже. Но вообразить все равно могу.

– Знаю, твоя мама ее ненавидела. В смысле, дедушка говорил. По его словам, Конь Без Кожи в какой-то мере оттуда.

– Хм. – Мама снова закрыла глаза, а когда открыла, свеча воспоминаний как будто потухла. – Значит, он тебе про это рассказал.

Последняя фраза была не вопросом; мама просто отметила, как далеко от проторенных путей уклонился дед. Я признался, что он довольно много говорил мне про Коня Без Кожи, в частности о событиях, предшествовавших сожжению масличного ореха.

– Я никогда об этом не думаю, – сказала мама. Она не делилась наблюдением, а сообщала о запрете.

Я указал на третий пустой прямоугольник:

– Расскажи мне про эту фотографию.

– Про эту? Здесь была я. На каменной скамье. В монастыре. В два года, но волосы у меня еще не выросли, только младенческий пушок. Кто-то… мама, наверное, надела на меня такой вроде сарафан поверх кофточки с круглым отложным воротником. Ужасная была фотография. Я на ней вышла несчастная и нескладная. И некрасивая.

– Три «не».

– Я такая была.

Мама нахмурилась и надула губы. Все лицо как будто недовольно стянулось к носу. Я рассмеялся.

– Я была самым некрасивым ребенком в мире.

– Неправда.

– В общем, ту фотографию не жалко. А вот эту… На ней… – Голос у мамы стал медленный, чуть хрипловатый. Она тронула пальцем оставшийся пустой прямоугольник. – …Были мы с мамой. Я еще младше, чем на другой фотографии, грудная, в белых ползунках. Мама держала меня на коленях. Она сидела на деревянном кресле в огороде. Вокруг что-то такое подвязанное на колышках. Помидоры, малина. Не знаю. Горох. А кресло такое, ну знаешь, гнутое. – Она нарисовала рукою изгиб спинки. – Мама смотрела в объектив и показывала на него. Показывала мне. Чтобы я тоже смотрела на фотографа. Улыбалась. – Мама улыбнулась воспоминанию. – У нее глаза по-настоящему сияли.

– Она была красавица.

– Да. – Мамин тон изменился, как будто я ее слегка раздосадовал. – Но я думаю, для нее это было немножко чересчур важно. Это единственное, что она любила в себе.

Моя мама тоже была красавица, хотя совершенно другого типа: темноволосая, длинноногая, с длинным прямым носом в противоположность бабушке, белокурой, веснушчатой и миниатюрной, со вздернутым носиком. Свою красоту мама всегда воспринимала как сомнительное преимущество, не как повод для гордости. Да, иногда в жизни помогает, но и хлопот от нее не оберешься.

– Ну… – Я впервые слышал, чтобы мама критиковала свою мать, пусть и так мягко. Я знал, что причины для недовольства у нее были, хотя и не знал, откуда знаю: мама никогда ничего такого не высказывала. Просто это ощущалось, как атмосфера в доме. – В смысле, красота – не худшее, что можно в себе любить.

– Наверное. Не знаю. Она была… Она была зациклена на внешнем. Как что выглядит, каким покажется, что люди про нее подумают и скажут. Она слышала… ну, ты знаешь, она слышала голоса, и они говорили про нее всякие ужасные гадости. Внешне она была красавицей, а внутри чувствовала себя уродиной. Калекой. И очень боялась, что это увидят.

Я чуть было не нарушил запрет на упоминание Коня Без Кожи, но вовремя прикусил язык и перевернул страницу. Первой шла фотография дяди Рэя и пухлой дамочки со злыми глазами.

– Миссис Эйнштейн?

– Миссис Э.

Стол для пикника в каком-то забытом парке под Балтимором. Бутерброды в бумаге. Бутылки минеральной воды «Уайт рок» и пива «Нейшнл богемиан». Дядя Рэй сидит, закинув ногу на ногу, в хлопчатобумажных брюках, рубашке поло, двухцветных мокасинах без носков. Миссис Эйнштейн стоит рядом, в облегающем летнем платье без рукавов. Дядя Рэй улыбается, миссис Э. почти улыбается. Ее рука еле заметно касается его плеча.

– Погоди, у них что, был…

Мама вытянула губы трубочкой и невинно возвела глаза к потолку.

– Господи. Я как чувствовал.

– Она правда его любила.

– Ох-хо. Ты как-то очень зловеще это сказала.

– Он разбил ей сердце. – Мама тряхнула головой. – Чертов Рейнард. – Это было произнесено с некоторой даже нежностью. – Он был милый, обаятельный, но при этом жулик и скотина. Ничуть не лучше твоего отца. Вернее, в чем-то лучше, в чем-то хуже. Не будь таким.