Продолжая жевать, она глазами, неуловимыми движениями тонких пальцев просила прощения. Потом, облизывая пальчики, спросила:

— Можно я пойду поплаваю?

Лайонберг поразился, как же это она разглядела бассейн, вроде бы даже по сторонам не смотрела.

— Прошу вас. Он не декоративный, настоящий бассейн для купания.

— Нет, я пойду на пляж.

— Хорошо, сейчас подвезу.

— Лучше я пройдусь, — заявила она и тут же повернулась к нему спиной, на ходу помахав рукой.

С какой легкостью она вошла в его жизнь, как просто ушла! У Лайонберга не было причин обижаться, ведь Рейн не знала и понять бы не могла, почему он не пошел вместе с ней вниз по шоссе. Совершенно ненужный риск, а Лайонберг не собирался жертвовать здоровьем. В последнее время он почти не покидал свои угодья.

Из окна верхнего этажа он следил, как гостья шагает по дороге, потом вниз под горку. Четверть часа спустя, взяв бинокль, он наблюдал, как она плывет к Акульей бухте.

Визитеры всегда требовали показать дом, и Лайонберг нехотя водил их по первому этажу, демонстрируя наименее ценные экспонаты. Он никого не пускал к себе в кабинет и в спальню, а потом закрыл от чужаков и библиотеку: хватают книги, раскрывают наугад, дивятся заметкам на полях и следам ногтей — для Лайонберга это было такое же вторжение в частную жизнь, как если бы прочли его письма или дневник. Кое-какие книги даже пропали — надо полагать, гости уволокли.

Лайонберг никому не хотел открывать душу, а все так и лезли в нее. Как странно, что Рейн даже не попыталась, а ведь он ждал этого, заранее подготовился к обороне.

Он отнес ее сумку во флигель для гостей, подивившись легкости поклажи — и это все, что ей пришло в голову взять с собой на Гавайи? Заглянуть бы в сумку: интересно же, к чему, по ее понятиям, сводятся вещи, необходимые для краткого отпуска, но, слегка поморщившись от собственной наглости, Лайонберг устоял перед искушением.

После ланча он занялся цветами: подкармливал гардении, обмывал листья мыльным раствором, чтобы уберечь их от муравьев и тли. Забавно это у муравьев устроено — разводят тлю, словно дойных коров, но, как бы ни были занимательны такие загадки природы, муравьиные фермы губят листья, а цветы в нынешнем году расцвели на редкость пышно и испускали дурманяще-сладостный аромат.

Лайонберг промывал листья, возвращая им ярко-зеленый цвет, и прислушивался, не идет ли Рейн. Чтобы не пропустить момент ее возвращения, он выключил Вивальди.

Жаль было отказываться от музыки, но иначе Рейн, вернувшись, наткнется на запертую калитку. Система безопасности не давала посторонним проникнуть на виллу. Чтобы вовремя расслышать звонок, Лайонберг пожертвовал Вивальди, а то гостья, чего доброго, так и останется на несколько часов на улице.

Так что музыки не было, но не было и тишины, ибо жарким днем на северном побережье Оаху тишины не бывает: радостные голоса тысяч птиц сливались с гудением насекомых и отдаленным гулом пролетающего самолета, слышалось воркование голубей, и посвист соловья, и сложная песнь дрозда, очаровавшая Рейн. Большинство людей вообще не замечает пения птиц.

— Привет!

Как это она попала сюда?

Заметив его растерянность и, видимо, угадав причину, девушка пояснила:

— Я прошла через калитку.

— Это вход для слуг. Он всегда заперт.

— Стало быть, не всегда.

— Должен быть заперт. Есть еще сенсорные датчики.

— Но вот же я перед вами, — улыбнулась Рейн.

У Лайонберга возникло ощущение, что его каким-то образом провели, а девушка снова огляделась по сторонам и задала очередной вопрос:

— Что это за деревья?

Высокие, худосочные, они торчали из земли повсюду, но особенно пышно разрослись в промежутке между изгородью, окружавшей сад, и наружной стеной.

— По правде говоря, толку от них никакого, — признался он. — Остролист калифорнийский, бразильский перец, шефлёра.

— Такие зеленые.

Лайонберг все еще расправлял листья только что отмытых гардений, но их Рейн не замечала.

— Я отнес вашу сумку в гостевой флигель. Надеюсь, там вам будет удобно.

— Конечно, спасибо. — Она уже тронулась с места. С виду изящная, но никакого изящества в повадках.

Эта молодежь так резка.

— Ужин в восемь.

— Да ладно, не надо, — отказалась она. — Я купила пару бананов и съела их, пока в гору поднималась.

— Боюсь, мы ждали вас к ужину, — церемонно возразил Лайонберг. — Полагаю, мой повар приготовил что-то особенное в вашу честь.

Заметила ли она тень разочарования на его лице? Да нет, наверное, ведь он отнюдь не был разочарован — просто у гостя тоже есть обязанности, как и у хозяина.

— Хорошо, приду. Очень мило со стороны повара.

Лайонберг еще раз уточнил время ужина, сказал, что наряжаться не обязательно. Про себя он дивился: с какой стати я ее уговариваю? О поваре зачем-то упомянул. Никогда раньше он так не поступал, его вполне устраивала трапеза в одиночестве. К тому времени, как наступила пора ужинать, Лайонберг сердился уже не на себя, а на девушку, которая стесняет его в его собственном доме.

— Вот и я, — провозгласила Рейн Конрой, и голос ее радостно зазвенел, хотя Лайонберг прекрасно помнил, что это он настоял, а то бы она не пришла. Тем не менее она вполне убедительно изображала энтузиазм и, как всегда, разговаривала бодро. Похоже, легкий человек, без капризов, и даже ее наряд внушал Лайонбергу уверенность: гостья надела простое черное платье, открывавшее длинные красивые ноги. Платье было такое короткое и тоненькое, что Лайонбергу представилось: спустить с ее плеч бретельки-макаронины, снять платье и спрятать его в карман.

Юбка поползла вверх по бедру — изогнувшись, Рейн заглянула в соседнюю комнату, где располагался кабинет.

— Каллы, — сказала она с восторгом и направилась прямо в комнату, чтобы хорошенько их рассмотреть.

Кто до сих пор имел доступ в кабинет Лайонберга? Служанка, рабочий, укладывавший ковер, и другой, проводивший кабель. Они понятия не имели, где очутились. Есть особого рода гордыня в тайне, отгораживающей от людей: кроме этих наемных работников, никто никогда не бывал в святилище его ума, не видел разбросанные по рабочему столу бумаги, любимые книги и картины, все то, что хозяин дома считал ключом к своей душе. Хотя Лайонберг кичился своим почерком, ему было бы неприятно, если бы посторонние люди увидели исписанный им клочок бумаги да еще и высказали свое мнение. Показать чужаку особенности почерка — да это все равно что раскрыть свой секрет, утратить какую-то частицу себя.

И пожалуйте — Рейн Конрой обеими руками облокотилась на стол и с улыбкой рассматривает картину.