Я инстинктивно опустил глаза и сам удивился своему поступку. Где-то в лабиринте моего сердца старый волк предупредил: Глядеть кому-то прямо в глаза – грубо. Не нарывайся на драку.

Миг спустя я снова посмотрел на Би, но она тоже отвела взгляд… и все же как будто продолжала поглядывать на меня искоса. Это было так похоже на повадки дикого существа, что меня охватил страх. Неужели она унаследовала Дар? Я не касался ее разума, но вместе с тем во многих смыслах оставил его беззащитным. А если в своей невинности она уже сковала себя узами с животным? Может, с одной из кухонных кошек? И все же ее поведение не напоминало кошачье. Нет. Если уж она кому и подражала, то волчонку, а такие узы были невозможны. Мой необычный ребенок преподнес мне еще одну загадку.

– Ты меня слышишь? – требовательно спросила Неттл, и я вздрогнул.

Ее темные глаза метали молнии в точности как материнские.

– Нет. Прости, я не слушал. Я думал обо всем, чему должен ее научить, и это меня отвлекло.

Теперь у меня было еще больше причин удерживать Би в Ивовом Лесу, рядом со мной, в безопасности. Я припомнил случай с лошадью и похолодел. Если Би обладает Даром, то нет для нее более надежного места, чем дом. Отношение к Одаренным сделалось уже не столь открыто враждебным, как когда-то, но старые привычки живучи. В Оленьем замке по-прежнему хватает тех, кто считает, что Одаренного ребенка надо повесить, сжечь и изрубить на куски.

– А теперь ты слушаешь? – настойчиво спросила Неттл.

С усилием я оторвал взгляд от Би и посмотрел в глаза старшей дочери:

– Да.

Она поджала нижнюю губу и прикусила, сосредоточенно размышляя. Она собиралась предложить мне сделку, условия которой ей не очень-то нравились.

– Я вернусь через три месяца. Если увижу, что ей хоть как-то пренебрегали, заберу с собой. И дело с концом. – Ее тон смягчился, и она прибавила: – Но если ты раньше поймешь, что взял на себя ношу не по силам, сообщи – и я тотчас же пошлю за Би. Или можешь сам привезти ее в Олений замок. Обещаю не говорить: «Я же тебя предупреждала». Я просто приму ее под свою опеку.

Я хотел сказать Неттл, что этому не бывать. Но с годами я научился не искушать судьбу, ибо мне всегда казалось, что я в итоге совершал как раз то, что обещал не делать никогда. Так что я кивнул своей грозной дочери и мягко ответил:

– Это справедливо. А тебе надо отправляться в постель и немного поспать, раз уж ты собираешься рано уехать.

– Надо, – согласилась она. Протянула руку к младшей сестре. – Идем, Би. Нам обеим пора в постель, и не спорь.

Би понурила голову с явным нежеланием подчиняться. Я вмешался:

– Я сам ее уложу. Сказал же, что могу позаботиться о ней во всех смыслах. В самый раз начать прямо сейчас.

Неттл поколебалась:

– Я знаю, что ты сделаешь. Ты позволишь ей оставаться здесь, пока она не заснет у очага, и тогда просто укроешь ее там, где она лежит.

Я посмотрел на нее, зная, о чем мы оба вспоминаем. Я не раз засыпал у очага Баррича в конюшне, сжимая в руках какую-нибудь деталь упряжи или простую игрушку. И всегда просыпался под шерстяным одеялом на топчане возле его кровати. Я заподозрил, что он так же поступал и с Неттл, когда она была маленькой.

– Никто из нас от этого не пострадал, – сказал я ей.

Она быстро кивнула, ее глаза наполнились слезами. Моя старшая дочь повернулась и ушла.

Я проследил за ней взглядом, и глаза мои затуманились. Неттл шла, опустив плечи, ссутулившись. Она потерпела поражение. И осиротела. Она теперь была взрослой женщиной, но ее мать умерла почти так же внезапно, как мужчина, который ее вырастил. И хотя отец Неттл стоял перед ней, она чувствовала себя одинокой в целом мире.

Ее одиночество усилило мое собственное. Баррич… Внезапно я ощутил, как сильно мне его не хватает. Будь он жив, именно к нему я бы отправился, его советам я бы доверился, пытаясь справиться со скорбью. Кетриккен слишком сдержанна, Чейд – слишком прагматичен, Дьютифул – слишком молод. Шут давно покинул меня.

Я собрал всю силу в кулак, чтобы не увязнуть в былых утратах. Уж таков был один из моих пороков, и Молли иногда упрекала меня в том, что я ему потакаю. Если случалось что-то плохое, я немедленно связывал это с каждой неприятностью, что происходила со мной за последнюю неделю или могла произойти на следующей. И когда я печалился, то склонен был барахтаться в своих горестях, громоздить огорчения друг на друга и сидеть на них, распластавшись, как дракон на золоте. Нет, нужно сосредоточиться на том, что у меня есть, а не на том, что я потерял. Нужно помнить, что наступит завтра и я только что взял на себя ответственность за чей-то еще завтрашний день.

Я посмотрел на Би, и она немедленно отвернулась. Хоть сердце у меня и болело, я улыбнулся и сказал ей:

– Нам надо поговорить.

Моя младшая дочь глядела в огонь, неподвижная точно статуя. Потом медленно кивнула. Ее голос был тихим и тонким, но четким и со взрослыми интонациями.

– И в самом деле, нам надо поговорить. – Она бросила на меня короткий взгляд. – Но с мамой мне никогда не приходилось разговаривать. Она просто все понимала.

По правде говоря, я не ожидал, что Би ответит. Кивок и последовавшая за ним короткая фраза превосходили чуть ли не все наше с ней общение до этого дня. Она со мной и раньше разговаривала – обращалась с простыми просьбами: например, дать бумаги или подточить ее перо. Но это… это было совсем другое. Я смотрел на свою маленькую дочь, и мной овладевало леденящее душу осознание. Она была совершенно не такая, какой я ее считал. Ощущение было очень странное: все, что я знал, у меня отняли, и я провалился в неведомое. Пришлось напомнить себе, что это мой ребенок. Дитя, о котором мы с Молли так долго мечтали. С момента рождения Би я пытался примириться с тем, кем она, как мне казалось, была. Девять лет назад в одну ночь я перестал считать любимую жену сумасшедшей и сделался отцом крошечной, но безупречной малышки. На протяжении первых месяцев ее жизни я позволил себе дикие мечты, на какие способен любой родитель по отношению к своему ребенку. Какой она станет умной, доброй и красивой. Как научится всему, чему мы с Молли сможем ее научить. Как в ней расцветет чувство юмора, любознательность и живой нрав. Как она будет скрашивать наши дни, пока будет расти, и – какая банальность! – станет нам утешением на старости лет.

Но шли недели, месяцы и годы, Би не росла и не разговаривала, и мне пришлось признать, что она не такая, как все. Как червяк, медленно вгрызающийся в яблоко, это осознание вошло в меня и опустошило мое сердце. Она не росла, не смеялась, не улыбалась. Я уверился, что Би никогда не станет тем ребенком, какого я себе представлял.

Хуже всего было то, что я уже отдал свое сердце выдуманному ребенку, и оказалось ужасно трудным простить Би за то, что она им не стала. Я столько вложил в свои мечты о ней. Убить мою надежду было нелегко. Пока моя дочь медленно овладевала навыками, которые другие дети постигли бы несколько лет назад, надежда, что вот сейчас она каким-то образом станет нормальной, то и дело снова вспыхивала во мне. Каждый крах этой тщеславной надежды был тяжелее предыдущего. Глубокая печаль и разочарование иногда уступали место холодному гневу на судьбу. При всем этом я льстил себе, думая, что Молли не знает о моих двойственных чувствах к нашему ребенку. Чтобы скрыть, как мне трудно принять Би такой, какая она есть, я превратился в ее яростного защитника. Я не выносил, если кто-то говорил о ее отличиях и недостатках. Я давал ей все, чего она желала. Я никогда не заставлял ее делать то, чего ей не хотелось. Молли была в безмятежном неведении о том, что Би во всех смыслах проигрывала воображаемому ребенку, коего я сотворил. Молли казалась довольной нашей дочерью и даже обожала ее. Мне так и не хватило смелости спросить, не желала ли она другого ребенка, когда смотрела на Би. Я не хотел и думать о том, задавался ли я сам в глубине души вопросом: что, если бы она так и не родилась?..