Каким-то образом все необходимое было сделано. Я обрезал волосы в знак траура, и кто-то, видимо, остриг моего ребенка. Когда я увидел Би, она походила на щетку для копытного масла – тонкая палочка, завернутая в черное, с пушистой щетиной волос на головке. Ее светло-голубые глаза казались мертвыми. Неттл и мальчики настояли на том, что мать хотела быть похороненной. Как Пейшенс до нее, Молли желала не костра, но скорейшего возвращения в землю, взрастившую все то, что она любила. И вот ее должны были закопать в эту землю. Мне было от этой мысли холодно. Я не знал. Я никогда не говорил с ней о таких вещах, не думал и не воображал себе время, когда ее не будет. Жены всегда живут дольше мужей. Все об этом знают. Уж я-то знал, я на это рассчитывал. И судьба меня обманула.

Хоронить ее мне было трудно. Мне было бы легче видеть, как она горит на погребальном костре, – знать, что ее нет, совсем нет, и до нее не дотянуться, – чем думать о том, как она будет лежать под гнетом влажной почвы, завернутая лишь в саван. День за днем я возвращался к могиле, жалея, что не коснулся ее щеки еще раз, перед тем как ее закопали в темную землю. Неттл посадила цветы на месте упокоения матери. Каждый день, навещая могилу, я видел отпечатки маленьких ног Би. Ни один сорняк там даже не пророс.

Не считая следов Би, я почти ее не видел. Мы избегали друг друга. Сперва я чувствовал себя виноватым из-за того, что погрузился в пучину скорби и бросил своего ребенка. Я попытался ее найти. Но стоило мне войти в комнату, как она оттуда выходила. Или удалялась от меня как можно дальше. Даже приходя в мое личное логово поздно ночью, она искала там не меня, но уединения, которое эта комната даровала нам обоим. Она входила в наше общее святилище точно маленький призрак в алой ночной рубашке. Мы не разговаривали. Я не предлагал ей вернуться в бессонную постель, не обещал впустую, что все в конце концов наладится. В моем логове мы держались обособленно, как обжегшиеся волчата. Я знал, что не смогу вернуться в кабинет Молли. Наверное, Би чувствовала то же самое. В той комнате отсутствие ее матери ощущалось сильней, чем где бы то ни было. Почему мы избегали друг друга? Лучшее объяснение, какое приходит мне на ум, заключается в сравнении. Когда держишь обожженную руку возле огня, боль вспыхивает с новой силой. Чем ближе я подходил к Би, тем острее делалась моя боль. В том, как морщилось ее личико и дрожала нижняя губа, я читал те же самые чувства.

Через пять дней после похорон Молли скорбящие большей частью собрали вещи и покинули Ивовый Лес. Нед не приехал. Ему удалось устроиться на лето менестрелем в далеком Фарроу. Не знаю, как известие дошло до него так быстро, но в ответ он прислал письмо с птицей. Она прилетела в Олений замок, и оттуда письмо мне доставил гонец. Было хорошо получить весточку от Неда, но я все же порадовался, что мой приемный сын не приехал. Разными путями приходили и другие письма. Одно – от Кетриккен из Горного Королевства, простая записка на обычной бумаге, написанная ее собственной рукой. Дьютифул соприкасался со мной разумами и знал, что говорить нечего. От леди Фишер, некогда бывшей для меня просто Старлинг, пришло письмо, написанное элегантным почерком на отличной бумаге и полное прочувствованных слов. От Уэба я получил более сдержанное послание. Во всех письмах говорилось о том, о чем обычно говорится в таких посланиях. Может, другим слова помогают в скорбные времена; для меня они оставались только словами.

У мальчиков Молли были фермы, работа и семьи, о которых надо было заботиться. Летом никто из тех, кто зарабатывает себе на жизнь трудом на земле, не сидит без дела. Было много слез, но также милых воспоминаний и нежного смеха. Неттл тихонько попросила меня выбрать каждому из братьев какие-нибудь подарки на память. Я попросил ее этим заняться, сказав, что не справлюсь с таким заданием без женщины, ибо принадлежавшие Молли вещи мало что значат для меня. Лишь потом я осознал, каким эгоистичным было это решение, какой груз я переложил на плечи старшей дочери.

Но в то время я был оцепенелым и оглушенным, не мог думать ни о ком, кроме себя самого. Молли была моей защитой, моим домом, моей сутью. Когда ее не стало, я почти в прямом смысле развалился на куски, я чувствовал себя так, как будто ядро мое взорвалось и осколки разбросало во все стороны. Почти всю мою жизнь где-то существовала Молли. Даже когда я не мог быть с ней и мучительно следил издалека, как она дарит свою жизнь и любовь другому, – даже та боль была бесконечно лучше, чем ее полное отсутствие в моем мире. В годы, которые мы проводили врозь, я всегда мог мечтать о том, что однажды… Теперь мечтам пришел конец.

Через несколько дней после ее смерти, когда в доме не осталось гостей, и дополнительные слуги, нанятые Ревелом, тоже ушли, в мой личный кабинет пришла Неттл. Ее обязанности в Оленьем замке не терпели отлагательств. Она должна была вернуться, и я ее не винил, ибо знал, что здесь она уже ничего не изменит к лучшему. Когда Неттл вошла, я поднял взгляд от листа бумаги и аккуратно отложил перо. Записывать свои мысли всегда было для меня способом обрести спокойствие. Тем вечером я писал страницу за страницей и каждую сжигал почти сразу же после завершения. Ритуалы не обязаны иметь смысл. Возле очага на сложенном одеяле свернулась клубочком Би, похожая на котенка. Она была в своей красной ночной рубашке и меховых тапочках. Ее согнутая спина была обращена ко мне, лицо – повернуто к огню. Была уже поздняя ночь, а мы так и не сказали друг другу ни слова.

Судя по виду Неттл, ей полагалось отправиться ко сну много часов назад. От слез у нее покраснели веки, и, поскольку от великолепной гривы черных кудрей осталась лишь курчавая шапочка, круги под ее глазами выглядели темней, а худое лицо казалось костлявым. Простое голубое платье на ней висело, и я понял, как сильно похудела моя старшая дочь.

Голос у нее был охрипший.

– Мне придется отправиться в Олений замок завтра утром. Риддл меня сопроводит.

– Знаю, – с трудом выговорил я.

Не стоило признаваться, что для меня будет облегчением остаться одному и оплакать Молли так неистово, как только понадобится, без свидетелей. Я не стал ей говорить и о том, что чувствую, как необходимость соблюдать приличия сдерживает и сковывает меня, не позволяя выражать мои мучения. Вместо этого я сказал:

– У тебя наверняка есть вопросы. Ты знаешь, что я вернул Шута в мир живых. Должно быть, ты спрашиваешь себя, почему я позволил твоей матери умереть.

Я думал, мои слова пробудят ее скрытый гнев. Однако они привели Неттл в ужас.

– Это последнее, чего я хотела бы! Последнее, чего она могла бы захотеть! У каждого создания есть срок, и, когда он истекает, мы должны отпустить того, кто нам дорог. Мы с матерью однажды об этом поговорили без обиняков. Я пришла к ней из-за Олуха. Ты знаешь, какой он, как у него болят суставы. Я попросила мазь, которую Баррич делал для мальчиков, когда они растягивали мышцы, и мама приготовила для меня немного… Милостивая Эда, вот еще одна потеря! Почему я так и не записала рецепт? Она столько знала, он столько знал, и все это они забрали с собой в могилу…

Я тогда ей не сказал, что этот рецепт мне известен не хуже, чем кому-то другому. Несомненно, Баррич передал свою мудрость и своим сыновьям. Но сейчас не время было говорить об этом. Я заметил на своем правом мизинце чернильное пятно. Я вечно пачкался в чернилах, когда писал. Я взял перочистку и стер его, а потом осмелился спросить: