попрощаться с той, кого любил раньше, потому что влюбился в другую… Конечно, они к тому времени уже долго не общались, хотя за пару месяцев до того он ходил вместе с ее сестрой в Сантильяну-дель-Мар… но я уже плохо помню те события. Это ведь так давно было.

– А что случилось после того, как Луис вернулся из Убиарко?

– Через пару дней поднялся переполох, заявились полицейские, его дня три продержали в каталажке при мэрии, а потом перевели в местную тюрьму. Это был кошмар. Отец мне потом запрещал выходить за него, но я была так влюблена в Луиса, что думать о других не могла, и когда его выпустили, мы вскоре поженились. Слава богу, его кузен из Убиарко всех на уши поставил – он же полицейским был, – и ему удалось доказать, что мой бедняжка Луис ни в чем не виноват. Луис всегда был хорошим человеком и, клянусь вам, ни в чем не повинен.

– Мы его ни в чем не обвиняем, Сара, не волнуйтесь. Вы помните что-нибудь еще о том времени?

– Мало что, – медленно, словно перебирая воспоминания, проговорила старушка. – Помню лишь, что началось, когда обнаружился мешок с ногами того бездельника Чакона. Да еще флаг тот! Но из-за флага все отстали от моего Луиса и принялись болтать, что это все либо франкисты, либо республиканцы. Тогда все смешалось.

Валентина вздохнула. Толку от рассказа вдовы Луиса Сальвадора было мало.

– Сара, вчера я была на похоронах Ханы Онгайо, пришло много людей. Вы тоже там были?

– Ах, нет. Что мне там делать? Я с ней даже словом ни разу не перемолвилась. Но я вам уже сказала, что ненависть моя к ней давно в прошлом. В какой-то момент я перестала ревновать, хотя и завидовала ей: такая красавица, и платья у нее… а туфли! Но мой Луис уже начал забывать ее, а она сама нам никогда не досаждала. Позволила жить своей жизнью, так что я даже была благодарна ей. Я, правда, не раз замечала, как она смотрела на него. Наверное, с трудом удерживалась, чтобы не подойти. А вот сестра ее, Клара, та совсем другое дело. Мы познакомилась, когда они приезжали летом к нам в Комильяс на праздники. Мы, девочки, между собой называли Клару Люсбел.

– Простите, как?

– Люсбел. Или Люцифер. Она была очень красивая, но какая-то надменная и холодная. Мы ее побаивались. Как она за нами наблюдала, как управляла сестрой… ну прямо ледяная женщина. От ее взгляда все внутренности словно льдом сковывало. Вы ведь знаете, кто такой Люцифер?

– Да, – серьезно ответил Ривейро, покосившись на Валентину. – “Несущий свет”, самый красивый ангел, а Люсбел – одно из его имен.

– Одно из имен? – внезапно насторожилась Валентина. – Кого?

– Дьявола. Ангела, что восстал в своей гордыне и увлек за собой других мятежных ангелов… Люсбел, Люцифер…

– Так и есть, – подтвердила старушка, неодобрительно качая головой. – Клянусь вам, она была очень красива, но одного ее взгляда хватало, чтобы понять, кто перед тобой. Настоящий демон, воплощение зла.

Дневник (16)

Ничто, ну или почти ничто не является в действительности тем, чем кажется. Кто угодно может угодить в ловушку, обмануться первыми впечатлениями. Так случилось и со мной – долгое время меня обманывала напускная холодность одного человека, а за внешней холодностью скрывалось нежнейшее сердце. Сейчас ты удивишься: именно Давид вложил тот флаг в мешок с ногами дона Игнасио. Чтобы понять его поступок и этот поворот, послуживший началом другой тайной истории, мне придется рассказать подробнее. Я расскажу о Давиде.

Покидая свою родную деревеньку Инохедо, чтобы устроиться на ферму в Ла-Таблии, неподалеку от Суансеса, Давид ощущал что-то среднее между гложущим одиночеством и юношеским стремлением освободиться, начать жить своей собственной жизнью, стать настоящим мужчиной. Для столь юного возраста он успел пережить слишком много боли: мать, брат, коммунисты, погибшие у подножия горы Кастио. Слишком много мертвых лиц отпечаталось на сетчатке. Слишком много труда, ответственности и забот для тринадцатилетнего мальчишки.

Он шел пешком от Инохедо до Ла-Таблии, неся за спиной немногочисленные пожитки. Его провожал отец. При обычном темпе они могли бы проделать этот путь за час, но они шли вдвое дольше, разговаривая о жизни, о будущем и о том, как все будет хорошо, когда закончится война. Они прощались так, словно мальчик всего лишь уезжал на каникулы, как Бенигно говорил Хане. Но во время этого прощального путешествия по лугам и тропам всюду им встречались напоминания о том, что идет война, это отражалось в лицах идущих мимо людей, сам воздух был наполнен печалью. Казалось, даже птицы перестали петь.

Они свернули за Ракушечный пляж, чтобы подняться по склону, с которого путь вел прямо к маяку Суансеса, – а если повернуть в сторону Тагле, можно было дойти до Ла-Таблии и еще дальше, до Убиарко и Сантильяны-дель-Мар, – и увидели самый охраняемый отель во всей Кантабрии. Любопытно, что, живя так близко, им ни разу не довелось бывать здесь в последние месяцы, а гостиница тем временем стала охраняемой международной территорией, уже около года окруженной стеной и несколькими рядами колючей проволоки. Гостиница эта служила приютом для жертв ужасающей войны – иностранцев, находившихся под дипломатической защитой. Здание напоминало посольство, над ним развевались флаги всех цветов: швейцарский, итальянский, чилийский, аргентинский, американский, британский, греческий… Бронированное подобие Вавилонской башни в Суансесе.

Когда они проходили мимо, вооруженные гвардейцы беспардонно оглядели их с ног до головы и определили как безобидных местных жителей. Давид почувствовал на себе этот взгляд, который, по-видимому, пропустил его отец. И в парне забурлила ярость. Ему хотелось, чтобы на него смотрели с уважением, даже со страхом. Разве они не видят, что он уже не ребенок? Он тоже мог бы быть воином, солдатом, преподать урок тем, кто уничтожил его семью, осквернил его землю и его память.

Однако всему свое время. А пока глубоко внутри зрело семя обиды, злости и ненависти. Давид знал, чью сторону он примет. Но пока еще рано. Он слишком молод, сначала ему предстоит несколько лет поработать на ферме. В Ла-Таблии с ним хорошо обращались. У него не было никаких особых привилегий как у самого младшего, но хозяева соблюдали договоренности, заключенные с Бенигно. Парень даже мог каждое утро ходить в школу, а в четырнадцать он ее окончил.

Давид переписывался с сестрами, но редко. Писать ему не нравилось, да он и не знал, о чем им рассказать. Он чувствовал себя так, словно его выдернули из родной