— Многоуважаемая Ольгерда, извольте исполнять условия контракта!

— Какого контракта?

Директор вытащил из рукава бумагу, которую сунул под нос Ольгерде.

— Вы сами его подписали, надумавши помереть. Вот, пункт третий. Покойник обязан вести себя сообразно новому своему статусу, сиречь быть тих, смирен и не устраивать скандалов. А также присутствием своим всячески украшать мероприятие.

Глупость какая!

Не бывает подобных контрактов! А если бы и существовали, Ольгерда в жизни не подписала бы… или…

Ее рука.

И подпись какая-то…

— Кровью, милочка, — рыжая оскалилась, показывая мелкие острые зубки. — А вы как думали? Только кровью и никак иначе…

— Я не собираюсь…

— А придется, — директор толкнул ее. — Лежите же смирно и улыбайтесь!

И Ольгерду утянуло в гроб. Она хотела кричать, но не сумела раскрыть рта. И пошевелиться… тело ее больше ей не принадлежало.

…двоюродный братец наклонился и поцеловал в лоб. Прикосновение его губ обдало жаром, и даже когда он отстранился, жар остался. Он проникал в Ольгерду, пускал корни…

…и разбудил.

Она не сразу осознала, что виденное было всего лишь сном. Ужасающе ярким, какие с ней случались редко, но сном. И поняв, рассмеялась от счастья. Подняла руки… пошевелила пальцами…

Конечно, тело ее принадлежало ей и только ей.

…натопили.

…бывает.

…или от кошмару этакого в жар бросило… нет, надобно распрощаться как можно скорее и с театром, и с городом этим…

Она подошла к окну и не без труда распахнула отяжелевшие створки. Холодный воздух принес облегчение, правда, недолгое. Жар не думал никуда исчезать. Он расползался по телу предвестником скорой болезни.

Как, однако, не вовремя…

В «Короне» гостей встречали по одежке, здраво полагая, что оная прямо свидетельствует не только и не столько о благосостоянии человека, сколько о готовности его расстаться с кровными злотнями. А скаредность в сем заведении почиталась едва ль не величайшим из грехов.

Себастьяна окинули придирчивым взглядом, от которого не укрылись ни попорченный пиджак, ни изрядно изгвазданные туфли, ни уж тем сомнительного виду спутница. А где это видано, чтобы приличные дамы, мало что разгуливали по вечерам в мужской компании, так еще и вид имели пренепонятный.

На благообразную панночку Катарина не походила, впрочем, как и на содержанку, а потому швейцар несколько растерялся. И дверь приоткрыл. И поклон изобразил, одновременно и любезный, и снисходительный, мол, мы-то вас примем и вид сделаем, будто рады, но вы-то знаете, что не по чину лезете…

Первым, кого они увидали в «Короне», был Порфирий Витюльдович, устроившийся под пальмою в кадке. Над пальмою висел электрический фонарь, подсвечивая не только глянцевые, слегка запылившиеся листья, но и купеческую макушку, и газетенку в руках.

— Пан Себастьян! — Порфирий Витюльдович отложил «Охальника» и поднялся, раскрыл объятья, увернуться от которых не вышло. — Панночка Катарина… премного радый вас видеть… однако же… устали? Вижу, что устали. День такой… а я от о жизни думаю. Протрезвел и думаю…

— И как? — вежливо поинтересовалась Катарина.

— А так… выходит, что жить надобно, пока оно не того.

Сия философская сентенция была глубока и широка, как местная речушка на разливе. И Себастьян кивнул, показывая, что всецело с оным утверждением согласен.

А то ведь в правду бывает, что оно и того, и этого.

…и в нумер бы.

Сняли.

Лев Севастьяныч обещал позаботиться. Вон, и портье спешит с поклоном…

…конечно, для новобрачных.

…иных не осталось.

…и взгляд прехитрый. А Катарина темнеет, поджимает губы, только скандалить не спешит. И выражение лица делается таким… с таким лицом только подвиги свершать.

Себастьян фыркнул.

— А вы голодные? А то целый день в заботах… а я вот запил изрядно… давненько со мной этакого не приключалось, — Порфирий Витюльдович с бодростью человека, напрочь лишенного природою столь ненужной вещи, как чувство такта, приобнял Себастьяна. — И так, знаете, крепко запил, вот прям сердце из груди рвалось, до того тоска… хоть волком вой.

— И выли? — Катарина огляделась.

Гостиница была утомительно роскошна.

Лепнина.

Позолота. Зеркала. Электрические фонари.

Телефонный аппарат на стойке, и не обыкновенный, но отделанный костяными пластинами. Слуховой рожок серебром оправлен. И лик лакея, поставленного за ценностью бдить — цена ценой, но постояльцы всякие случались — печален и строг.

— А после-то осознал… Гердочка явилась… вы уж извините, пан Себастьян, но я на ней женюся, если вам без нужды?

— Без нужды, — подтвердил Себастьян.

…телефон — это хорошо.

И телеграф по слухам тут имелся, что было вовсе уж отлично. И надобно отбить Евстафию Елисеевичу пару слов благодарных за некроманта…

— …на свадьбу я вас не покличу, — Порфирий Витюльдович пальцем погрозил. — Вы уж не обижайтеся, но что люди скажут?

— От всей души желаю вам счастья, — Себастьян был вполне искренен. — А теперь, если позволите… нам бы отдохнуть.

— Ага… — Порфирий Витюльдович утер бороду. — Оно-то да… оно-то это… самое оно.

И подмигнул.

От этого подмигивания Катарина вздрогнула.

…все было неправильно.

Место это.

Оглушающая роскошь его заставляла Катарину ощущать себя ничтожной. Вдруг вспомнилось, что служебный серый наряд и без того скушен, а на ней и вовсе сидит плохо. Да и за день измялся, сделался несвеж. Блуза пропотела.

Волосы растрепались.

Сама она пропахла пылью и подвалом. Соблазнительница… на этакую не то, что князь, и нормальный-то мужчина не позарится. А все одно… номер для новобрачных… глупость какая! Неужели в городе нет иных гостиниц?

Или…

Конечно, у него свои инструкции, а Катарине еще отчет писать. И про этот злосчастный номер для новобрачных, к которому она идет, что на каторгу.

Узкий коридорец.

Дверь двустворчатая, резная. И вырезаны-то лебеди, шеями перевившиеся. Экая пошлость, хотя исполнена с душой. А ручка позолочена.

— Прошу, — князь любезно распахнул дверь. — Осваивайтесь, а я ужин пока закажу. Вы ведь не будете против отужинать в номере? На ресторан у меня сил нет…

…он подтолкнул Катарину и сам исчез.

Нумер… да этот нумер на три поделить можно и с него не убудет. Огромная гостиная в розово-золотых тонах, причем розового больше.