– Грамотёшки нет, я бы не токмо сельсоветом управила, – за Ариной Карповной всегда последнее слово.

Ночью, когда тёща ушла к себе домой и когда дети, Галка с Петькой, угомонились, Варвара принялась по-своему куковать, убеждать-уговаривать упрямого муженька. До того ласковые и горячие речи вела, что до сих пор, как вспомнит Пётр, сердце сладко ноет. На всё согласился он: и крышу на доме перекрыть, и сарай новый построить, и бычка на откорм поставить, даже двух, не говоря уж о прочих свиньях и мелкоте.

Но под утро счастливо-измученному мужику стукнула в голову трезвая мысль:

– Варь, слышь, Варя. Не одни же мы такие дошлые, что скотинку разведём и будем богатеть. Все захотят, все мясо на базар попрут, а когда его много, кто за него дурные деньги станет платить? Хоть за какую цену продать – и то рад будешь. Нет, надо сперва посмотреть, как другие, что выйдет…

До сонной Варьки не сразу дошла суть, она поняла лишь одно, что её Пётр пошёл на попятную, когда обо всём вроде бы договорились.

Итогом той памятной ночи стала лишь незапланированная ни тёщей, ни Варькой прибыль – в положенный срок она родила девочку. Девчушку назвали Татьяной.

Пётр ходил довольный, сияющий, как именинник, а за увеличение домашнего поголовья скота и не думал браться. Но крышу на доме на радостях перекрыл, заборчик поправил и ворота, даже краски у шабашников перехватил и выкрасил окна, и с тех пор они задорно и голубоглазо смотрят на пыльную деревенскую улицу.

Но Пётр ошибся. Сперва так и было, как он думал: поднялась базарная цена на мясное до четырёх рублей – стало его на рынке больше, очереди исчезли. Городские, говорят, ругались, ходили кругами, но – в конце концов – покупали. А потом будто кто-то невидимый порядок навёл: убрал лишнее; опять появились длинные хвосты очередей, цена поползла вверх и скоро поднялась до предельно разрешённой, до пяти рублей за килограмм – хоть за говядину, хоть за свинину.

Тёща оказалась права. Но долго ли так будет?

Пётр работал, как обычно, на ферме, времени на домашнее хозяйство у него оставалось в обрез, и он не расширял его: самим хватает с избытком – и ладно. Выжидал. Пётр, как всякий потомственный крестьянин, терпеть не мог скорых перемен, даже если они и сулили, на первый взгляд, несомненную выгоду. Крестьянское дело по сути своей неторопливое, что получишь от новой затеи, узнать можно не сразу, иногда через год, да и год на год не приходится. Вот и складываются характеры: семь раз примерь, а уж потом решайся. Если дело надёжное – никуда не денется и постепенно само себя окажет.

Но не только опасение, что дело может оказаться невыгодным, удерживало Петра. От мыслей, что денег можно заработать кучу, если захотеть, становилось как-то не по себе, неспокойно и муторно делалось на душе – будто не своё повезёшь на базар или своё, но чуток подпорченное…

Да и сроду не бывало так, чтобы у всех денег стало много – это же не навоз.

Словом, всякое беспокойство было не по душе Петру: если теперь хорошо, зачем желать лучшего – как бы не стало хуже! И он втайне надеялся, что со временем всё как-то образуется и ничего в налаженном своём хозяйстве менять ему не придётся. А пока он старался даже не думать о предстоящих переменах.

Но уже многие в деревне завели скотину, которую выращивали специально на продажу, забивали в любое время года и, на удивление Петру, сбывали легко и просто. Пётр чесал макушку: механика удачи ему никак не открывалась. Ясно, что с личного подворья мясного на рынок теперь везли больше, чем раньше, а очереди, как он знал, не уменьшались, скорее наоборот. Что у них там, в городе, аппетиты выросли или животы больше стали? Или плодятся быстрее, чем они тут успевают съестное заготавливать? Нет, думал себе Пётр, это в государственной торговле какой-то временный затык, в других городах, наверное, по-другому.

Арина Карповна ругалась на непутёвого зятя, отчего он упорствовал ещё больше.

Варвара подстрекала мужа неназойливо и хитро. Пользовалась тем, что он любил ребятню, особенно младшую, Таньшу, перед сном зудила ему:

– Нам что, нам с тобой теперь много не надо – старые, у тебя голова уж инеем покрывается, – и запускала пальцы в его всё ещё густую шевелюру. – Галка наша, ишь, гладкая становится, совсем девка. Груди поболее моих. Простой лифчик не надевает, давай ей, вишь ли, заграничный. Нюрке отец прислал французских бюстгальтеров, и наша туда же! Нюрка один уступила – четырнадцать рубликов! – я где ей ещё возьму? И полушалок за двадцать восемь я в магазине взяла, так ей не надо. В городе такие не в моде – носи, мол, сама.

Тогда у дочери было намерение учиться после школы дальше – на бухгалтера или, если не выйдет, на агронома.

– Тебе идёт, – хмурился Пётр, – носи, красивый.

– Ага, ладно, – соглашалась Варька, – ей, значит, надо шапку меховую. Из норки – дак мы не потянем, а какую тогда ей взять?

«Чего это не потянем? Не хуже других», – думал Пётр, но помалкивал: поймают на слове и придётся раскошеливаться; так и начнут доить потом, как с дойной коровы.

В другой раз Варвара заводила вроде новую пластинку, но на старый мотив:

– Петя наш, слышь, без троек кончил. Башковитый. Ты будто говорил, что после семилетки мотоцикл ему отдашь, если хорошо отучится?

– Ну… – не то подтвердил, не то спросил, к чему она клонит, Пётр.

– Да я ничего. Не рано ему?

– Думаешь, я не знаю, что без меня он на нём целыми днями гоняет? Права ему всё равно сейчас не дадут – малой ещё.

– И я думаю: уханькает мотоцикл, если ему полную волю дать.

– А на том и кататься станет.

– И по смородину не на чем будет съездить, – вздыхает Варвара.

Намёк о том, что неплохо бы завести машину, Пётр пропускал мимо ушей.

Но самая задушевная песня её была:

– Танюшке туфельки… Танюшке шубку… Танюшке музыку…

Одежонку своей любимице Пётр сам покупал с радостью, но при упоминании музыки вскинулся:

– Какую музыку?

– Будто школу музыкальную у нас открывать собираются, без пианины не научишься.

– Откроют, тогда и посмотрим, да и не доросла она ещё.

Лёжа на его плече, Варвара пускала, наконец, в ход главный свой аргумент в пользу расширения домашнего хозяйства – томно потягивалась и касалась невзначай гладким коленом. Но промашки, подобной той, когда родилась Танюшка, больше не допускала.

Сдался Пётр в позапрошлом году. Спрос на мясное на рынке не уменьшался, цены держались твёрдо, и он решился взять лишнего поросёнка. Вырос боров – зарезали, продали. Это уже были деньги, не какие-нибудь рубли, сотенные.

Тем же летом Пётр построил новый сарай. Овец всех сохранил, через год их стало девять, а ещё через год – шестнадцать. Телёнка от Майки, коровы, не стал сдавать, вырастил на мясо. Получил с рынка в прошлом году около двух тысяч, в этом намерен был сумму удвоить – вот и прикупил к тёлочке, что принесла Майка, ещё двух бычков; да свиньи…