Хуже всего приходилось детям беженцев. ‹…› Когда события подходили к концу, весьма распространенной их диетой были вода и воздух.

Так что дети начинали страдать от квашиоркора [редкого заболевания, вызываемого нехваткой белков в рационе]. ‹…›

Волосы у них рыжели. Кожа трескалась, словно кожура переспевшего помидора. Из зада выступал конец прямой кишки. Ножки и ручки были как палочки от леденцов.

В Аво-Омаме мы с Вэнсом и Мириам брели через целые стаи таких детей. Мы обнаружили, что если будем идти с опущенными руками, то дети схватят нас за болтающиеся пальцы – по одному ребенку на палец. Каким-то чудом такое хватание незнакомого человека за палец позволяло ребенку на некоторое время перестать плакать. ‹…›

‹…› Когда маленькие дети уцепились за его пальцы и перестали плакать, Вэнс разрыдался сам[583].

Мы втроем провели целый час с [генералом Одумегву Оджукву, президентом Биафры]. В конце встречи он пожал нам руки.

– Если мы пойдем вперед, то погибнем, – произнес он. – Но, если мы пойдем назад, мы тоже погибнем. Так что мы идем вперед. ‹…›

Это был юмор висельника: в стране все распадалось, уцелела лишь его харизма и его тихая уверенность. У него было превосходное чувство юмора.

Позже, когда мы познакомились с его начальником штаба, генералом Филиппом Эффионгом, мы поняли, что и он тоже – любитель висельного юмора. Вэнс заметил:

– Этому Эффионгу на роду было написано стать вторым лицом в государстве. В Биафре он занимает второе место по веселости[584].

Конечно, на главный недостаток писателя, способного сочинять шутки, много лет назад указал в своем эссе Джеймс Тербер из города Коламбус, Огайо: о чем бы ни шла речь, автор-шутник непременно постарается придумать потешную развязку.

Какой-нибудь румяный критик вскоре процитирует предыдущее предложение, решив, что я слишком туп, чтобы понять, что выдал себя, слишком простодушен, чтобы увидеть, что собственноручно указал на свой ужасный изъян, на свою уязвимость[586].

Однако я настолько привык приспосабливаться к жизни, изрыгая шутки, что, начиная работать над рассказом на любую тему, я обязательно нахожу в ней что-то смешное – а то брошу эту историю[587].

Проблема в том, что острота настолько эффективно выражает идею, что объяснять, в сущности, ничего больше не нужно. Очередь за другой идеей – или очередной забавной шуткой[588].

Уж не знаю, по какой причине, только американские юмористы и сатирики, в общем – как бы их ни называть – те, кто, наслушавшись да навидавшись всяких безрадостных вещей, предпочитает посмеиваться, вместо того чтобы заливаться слезами, – люди эти, достигнув определенного возраста, становятся непереносимо мрачными пессимистами[589].

К закату жизни неверующие скептики часто подходят с горькими мыслями. Марк Твен не исключение. Я не пытаюсь понять, чем была вызвана эта горечь. Я знаю, что будет огорчать меня самого. Я пойму наконец, что все это время был прав, что я не узрю Бога, что не будет ни Судного дня, ни рая[590].

Всё, абсолютно всё, без исключения, было для него посмешищем, по крайней мере он так говорил. Его любимая присказка, до самой смерти, была: «Я чуть не лопнул со смеху». Если подполковник Паттон попал в рай – хотя я не думаю, что туда чаяли добраться многие из настоящих кадровых вояк, во всяком случае не в наше время, – он, должно быть, сейчас рассказывает, как внезапно настигла его смерть в Хюе, а потом добавит, без малейшего намека на улыбку: «Я чуть не лопнул со смеху». В этом и была закавыка: Паттон рассказывал про событие, по природе своей вроде бы серьезное, или прекрасное, или опасное, или священное, которое для него было лишь поводом «чуть не лопнуть со смеху», но сам он не смеялся. И он сохранял полную серьезность, рассказывая об этом впоследствии. За вcю его жизнь, я думаю, никому не удалось увидеть, как он чуть не лопнул со смеху, сколько бы он об этом ни говорил [курсив мой. – С. М.][591].