После «Бойни номер пять» Воннегут стал работать над романом, носившим название «Завтрак для чемпионов»: о мире, где все роботы – кроме повествователя. Однако впоследствии он отказался продолжать эту вещь, и она остается неоконченной. Я спросил его о причинах, и он ответил: «Потому что это жуткое *****». Когда позже я упомянул «эту книгу, которая не очень хорошо шла», он заметил: «Шла-то она хорошо, просто это было жуткое *****, вот и всё. Она бы отлично разошлась, огромными тиражами. Ее бы выбрали Книгой месяца. Читатели пришли бы от нее в восторг».

Словно напрашиваясь на противоположное мнение, Воннегут прошедшей осенью зачитал перед гарвардскими студентами отрывок из этого романа, снова объявив: «Эта вещь никогда не выйдет, она вообще нагоняет на меня дикую скуку». Фрагмент начинался так: «Я – продукт эксперимента, затеянного создателем Вселенной». Там описывался момент, когда рассказчик приходит к выводу, что все вокруг него – люди, лишенные свободы действий и вынужденные делать лишь то, что они делали всегда (а Иисус Христос – «робот, умерший за мои грехи»)[600].

26 февраля 1971 г.

Нью-Йорк

Сэму Лоуренсу

‹…› Да, я действительно вернулся к работе над «Завтраком для чемпионов», переделываю его медленно и мучительно, с самого начала. У меня уходит масса времени на то, чтобы понять, о чем, собственно, мои книги, – иначе я не смогу их толком написать. Если бы я раньше упорствовал и все-таки, несмотря ни на что, добил эту книгу, она стала бы колоссальной фальшивкой. Хотя, вероятно, она принесла бы нам целое состояние. ‹…›

Приезжайте меня навестить. ‹…› Я перестал буйно резвиться. Я уже познакомился с Джорджем Плимптоном, а стало быть, достиг пика светской карьеры. Пора снова засесть за работу.

Когда-то «Бойня» и «Завтрак» были одной книгой. А потом они полностью разделились, вот и всё. Это как pousse-café[602] или бензин с водой: они просто не смешивались друг с другом. Так что я сумел слить верхний слой – «Бойню номер пять». То, что осталось, – это «Завтрак для чемпионов»[603].

Что касается отдыха: нам приходилось ложиться по очереди. Нас было так много, а места на полу так мало. Спящие устраивались, тесно прижимаясь друг к другу, словно ложки в ящике или птенцы в гнезде, хххххххххх а ноги бодрствующих напоминали множество шестов ограды, вогнанных в землю, состоящую из огромных и извивающихся, вздыхающих, испускающих газы ложек, тесно прижатых друг к другу. Некоторые умели прижиматься хорошо, некоторые – не очень. Так что вскоре все стали отчаянно искать идеальный вариант укладки такого сэндвича, хххх и, найдя его, воссоздавать его всякий раз, когда приходило время укладываться спать. Хх Всякий, кто остался не удовлетворен своим местом в ххххх предыдущих сэндвичах, сталкивался с растущим клубком тех, кто совершенно точно знал, где ему следует лечь. Со временем образовалась нерушимая и вполне довольная масса тех, кто гнездился хорошо, кто хх не выносил чужаков и экспериментаторов, – и бешено энергичное меньшинство, состоявшее из чужаков, из тех, кто плохо умел гнездиться, тех, кто во сне брыкался, завывал, вертелся, пихался, пинал других ногами, скрежетал зубами, из тех, кто сознательно решил бодрствовать круглосуточно или же гнездиться вместе с теми, кто, в точности как он сам, не мог хххххххххххххххх лежать спокойно. Я столько всего перезабыл, но до сих пор помню, как делался именно мой сэндвич, именно в моем углу именно моего товарного вагона. Видимо, сознание мое хххххх до сих пор считает эту информацию ценной, хххххххххххххххх подозревая, что когда-нибудь мне снова придется х улечься спать в этой теплушке. Передо мной лежал ххххххххххххххх повар по имени Ньюболд Сейлс, а позади меня – гранатометчик Роберт Шемил. «Посередке самый смак, дерут с двух сторон» – так вы могли бы про меня сказать. Это много раз повторяли в нашем вагоне, пока все мы не потеряли интерес к человеческой речи. Я до сих пор получаю от Сейлса открытки на Рождество.[604]