Тоби считал, что таким образом Смайли обеспечивал себе запас времени.

Относительно посещения Смайли Цирка в этот трудный период никаких официальных свидетельств, естественно, не осталось. Он входил в здание словно собственный призрак и проплывал как невидимка по знакомым коридорам. По совету Эндерби, он приезжал четверть седьмого, как раз после того, как кончалась дневная смена и прежде чем заступала ночная. Смайли ожидал увидеть на своем пути барьеры; его смущало то, что охранники, знавшие его двадцать лет, будут звонить по телефону на пятый этаж, справляясь, можно ли его впустить. Но Эндерби позаботился, и, когда Смайли без пропуска впервые появился у деревянной стойки, молодой парень, которого он никогда прежде не видел, небрежно кивнул ему в сторону открытого лифта. Оттуда Смайли беспрепятственно проник в подвал. Выйдя из лифта, Смайли первым делом увидел доску объявлений клуба благотворителей, все с теми же объявлениями, что и в его дни, слово в слово: котят бесплатно отдадут в хороший дом; драматический кружок младших сотрудников играет в пятницу в столовой пьесу «Доблестный Крайтон» – последнее слово написано с ошибкой. Все то же состязание по игре в сквош – игроки записаны под кличками в интересах безопасности. Все так же раздражающе гудят вентиляторы. Все оставалось настолько тем же самым, что стоило лишь Смайли толкнуть стеклянную с проволочной решеткой дверь архива и вдохнуть запах чернил и библиотечной пыли, как он приготовился увидеть в свете зеленой лампы с выщербинами собственную округлую фигуру над столом в углу, подобно тем дням, когда он составлял диаграммы смелых предательств Билла Хейдона и пытался, сообразуясь с логикой, определить бреши в броне Московского Центра.

– А-а, я слышала, вы пишете историю нашего славного прошлого, – снисходительно пропела ночная дежурная. Высокая девица из сельских мест с походкой Хилари – она, казалось, даже сидя, возвышалась над всеми. Сейчас она с грохотом опустила на стол старый жестяной ящик для бумаг. – Это вам, с любовью с пятого этажа, – доложила она. – Пискните, если надо будет в чем-то покопаться, хорошо?

На ярлыке, привязанном к ручке ящика, значилось: «Хранить для памяти». Приподняв крышку, Смайли увидел пачку желтовато-коричневатых старых папок, перетянутых зеленой резинкой. Он осторожно развязал тесемки и открыл первую папку – на него смотрела туманная фотография Карлы, словно лицо трупа из глубины гроба. Смайли читал всю ночь, почти не вставая. Он читал о своем далеком прошлом, как и о прошлом Карлы, и порой ему казалось, что одна жизнь дополняет другую, что обе они – следствие одной и той же неизлечимой болезни. Он подумал – он часто думал об этом и раньше, – как сложилась бы жизнь, имей он такое же детство, как у Карлы, и пройди он через то же горнило революционных волнений. Он попытался себе это представить, но, как нередко случалось и прежде, не смог воспротивиться завораживающей силе страданий русского народа, его бездумной жестокости и вспышкам героизма. Он казался себе таким маленьким перед лицом всего этого и изнеженным, хотя и в его жизни боли хватало. Ночная смена закончилась, а он все еще работал и, «словно лошадь, спящая стоя», как выразилась ночная дежурная, отбывшая домой в спортивном костюме, листал пожелтевшие бумаги. Даже после того, как она забрала папки, дабы вернуть на пятый этаж, он продолжал сидеть, глядя в пространство, пока она не дотронулась до его локтя.

Он пришел на следующий вечер и на следующий, затем исчез и безо всяких объяснений вернулся через неделю. Покончив с Карлой, он взялся за досье на Кирова, Михеля, Виллема, на всю группу в целом, хотя бы для того, чтобы подкрепить документально все слухи и россказни о союзе Лейпциг – Киров. Ибо Смайли поражал и другой гранью натуры – назовем это педантизмом или дотошностью ученого, – при коей лишь досье – единственная истина, а все остальное – только домысел, пока он не подтвержден и не зафиксирован документом. Смайли вытащил папки на Отто Лейпцига и на генерала и в память о них добавил туда описание подлинных обстоятельств смерти каждого. Последним делом, заинтересовавшим Смайли, стало досье на Билла Хейдона. Смайли не сразу его принесли, дежурный офицер на пятом этаже позвонил Эндерби и вытащил его из-за стола, где он ужинал с министром, чтобы получить разрешение. Эндерби – надо отдать ему должное – пришел в ярость:

– Боже правый, да ведь он же сам составил это чертово досье, не так ли! Если Джордж не может прочесть собственные отчеты, тогда кто же может?

Смайли в общем-то это досье и не читал, как доложила дежурная, которая исподволь наблюдала за ним, проверяя, что он делает с каждой папкой. Скорее, пролистал: она описала, как он медленно, внимательно переворачивал страницы, «точно искал знакомую картинку или фотографию и никак не мог найти». Смайли продержал досье всего около часа, затем вернул и вежливо сказал: «Премного благодарен». После этого он больше не появлялся, но дворники рассказывали, что в тот вечер где-то после одиннадцати, убрав все свои бумаги, очистив стол и бросив листки с нацарапанными пометками в контейнер для ненужных секретных бумаг, он еще долго стоял на заднем дворе – преомерзительном месте, сплошь белый кафель, черные трубы и запах кошек – и смотрел на здание, которое собирался покинуть, и на окно своего бывшего кабинета, где горел слабый свет, как старики смотрят на дом, где родились, на школу, в которую ходили, на церковь, где венчались. И, к удивлению всего Цирка, около половины двенадцатого он остановил такси, поехал на Пэддингтонский вокзал и сел в спальный вагон поезда, отправляющегося сразу после полуночи в Пензанс. Он не покупал билета заранее и не заказывал по телефону и при нем не было ничего, даже бритвы, хотя утром он нашел-таки ее у проводника. Сэм Коллинз собрал к тому времени команду «наружников», явно не профессионалов, и они сообщили лишь то, что Смайли звонил из телефонной будки, но им не удалось проследить кому и куда.

– Чертовски странное время для отдыха, верно? – раздраженно заметил Эндерби, когда ему доложили об этом вместе со вздохами аппарата по поводу сверхурочной работы, времени, потраченного на поездки, и оплаты неузаконенных часов работы. Впрочем, Эндерби вспомнил: – О, Господи, он же поехал к этой своей суке-богине. Неужели ему недостаточно проблем – ведь он взялся самостоятельно поймать Карлу.

Вся эта история странным образом не давала Эндерби покоя. Он кипел весь день и даже при всех оскорбил Сэма Коллинза. Будучи в прошлом дипломатом, он не терпел абстракций, хотя сам постоянно к ним прибегал.

* * *

Дом стоял на холме, в роще голых вязов, ожидавших вырубки. Он был из серого гранита, очень большой и запущенный, с черепичной крышей, торчавшей рваными черными шалашами над верхушками деревьев. К нему вели длиннющие оранжереи с разбитыми стеклами; пониже, в долине, стояли разрушенные конюшни и простирался заброшенный огород. Оливковые холмы, окружавшие дом, стояли совершенно голые, когда-то каждый из них был фортом. Она называла это «корнуэльские громады Гарри». Между холмами пролегала полоска моря, которое в это утро под низкими облаками было гладким, как аспидная доска. Такси, старый «хамбер», каким штабные пользовались в войну, подвезло Смайли к дому по изрытой колеями дороге. «Здесь она провела свое детство, – думал Смайли, – и здесь приняла меня». Вся дорога в рытвинах, пни срезанных деревьев торчали желтыми могильными памятниками по обе ее стороны. «Она наверняка сейчас в главном доме», – пришло в голову Смайли. Домик, где они вместе проводили отпуск, находился за бровкой, но одна она жила в главном доме, в своей бывшей детской. Он отпустил шофера и зашагал ко входу в своих лондонских ботинках, тщательно выбирая дорогу среди луж. «Это больше не мой мир, – размышлял он. – Это ее мир, их мир». Он окинул внимательным взглядом окна фасада, пытаясь обнаружить ее тень. «Она бы наверняка встретила меня на станции, если бы не спутала время», – не преминул он найти ей оправдание. Но ее машина стояла в конюшне, подернутая изморозью, – он заметил авто, еще когда расплачивался с таксистом. Смайли позвонил и услышал ее шаги по каменным плитам, но дверь открыла миссис Тремедда и провела его в одну из гостиных – комната для курения, утренняя гостиная, просто гостиная, он так и не запомнил, которая из них какая. В камине горел огонь.