— Да, — сказал я, — повергают, создают, правят миром... Но всё же, всё же...

— Что?

— Мне кажется, — проговорил я с трудом, стараясь уловить порхающую над головой мысль, — если бы не эти люди, что с внутренними голосами, то все эти короли всё еще дрались бы каменными топорами. И не за королевства, а за более защищенные от ветра и снега пещеры.

Он насторожился, затем взглянул с великим интересом:

— Ого, вы знаете о каменных топорах?

— А вы не знаете? — спросил я.

— Я-то знаю, — протянул он, лицо его дернулось, застыло, как при очень тягостном воспоминании, — это была очень долгая эпоха... Но закончилась так давно, что уже и я почти забыл о ней. Как и о других, что вместе со мной восстали... И были низвергнуты. А все люди на земле, даже самые ученые, уверены, что мир всегда был таким... Знаете, дорогой сэр Ричард, я всё больше хочу заполучить вас в свою команду. Я жду не дождусь, когда же вы ступите на палубу корабля!

Я спросил с невольным вызовом:

— Полагаете, что-то изменится?

Его глаза смеялись, губы раздвинулись в широчайшей улыбке.

— Вы такое... такое увидите на той стороне океана!

— И что?

Он покачал головой:

— Всё увиденное и услышанное меняет наши взгляды. Разве не так?

— Не знаю, — ответил я в затруднении. — Знаю, что меняет, но не уверен, что всё.

Он сказал с железной уверенностью:

— То, что увидите, изменит! Там совсем другая культура. Более высокая.

Я пробормотал:

— Знаю-знаю. Культурный человек никогда не заметит, как другой выругается, плюнет на ближнего или начнет его избивать. Вообще культурный, образованный человек и в дерьмо наступает так, что любо-дорого посмотреть. Взять наших демократов...

Он слушал с благожелательным интересом, в глазах то понимание, что просто бесит: видит насквозь, я сам до свинячьего писка стремлюсь на Юг, а возражаю только из упрямства и детского стремления противоречить всем и всему.

— До встречи на Юге, — произнес он с учтивой церемонностью и торжеством в глазах. — Нам будет о чем поговорить. Увидите, вам самому поговорить со мной захочется... очень!

Он отступил прямо в стену, тоже мне исчезник, я перевел дыхание, сердце колотится, словно выдержал невесть какую битву. Ладно, на Юге посмотрим. А сейчас есть задачи понасущнее.

Бриклайт, окруженный то ли помощниками в деловых вопросах, то ли телохранителями, вышел из городской ратуши и сумрачно обозревает площадь. Помрачневший, с осунувшимся лицом, под глазами темные мешки, щеки отвисли, как у бульдога.

Я бочком-бочком заскользил вдоль стены, помесь чучундры с хамелеоном, сердце чуть не выпрыгивает, забежал за угол и прокричал оттуда громко:

— Бриклайт! Даю сутки тебе и твоим шакалам, чтоб убрались из города. Останетесь — пеняйте на себя.

Я отступил на пару шагов и, не покидая личины исчезника, торопливо скользнул за нагруженные повозки, а оттуда уже пустился со всех ног, постоянно прикидываясь то частью стены, то наростом на дереве.

Пятеро бросились к телеге, я успел увидеть, как с разбега обогнули с двух сторон и столкнулись лбами. Бриклайт в бешенстве топал ногами:

— Сто золотых!.. Сто прямо сейчас тому, кто убьет эту сволочь!

Несколько человек дернулись, но остановились, растерянно глядя друг на друга. Сто золотых монет — целое состояние, но этот благородный уже отправил на тот свет кучу народа и, судя по всему, останавливаться не собирается. А зачем покойнику сто монет?

Я насторожил уши, до меня донеслось осторожное:

— Он умеет отводить глаза...

— И Шатанга умеет, — рявкнул Бриклайт. — А Церугол умеет выявлять тех, кто отводит...

— Секемба этих отводников вообще слепит, — подал голос очень пышно одетый молодой мужчина, я узнал Джорджа, сынка Бриклайта. — Отец, я эту сволочь притащу на той же веревке, на которой он... Отец, он умрет у нас страшно! И не сразу.

Запомним, сказал я себе и отступил еще, а потом на всякий случай перешел в другой квартал. Не обещаю, что умрешь страшно, но умрешь. Хотя бы за то, что насиловал Амелию. И причастен к убийству отца Шкреда. И вообще помогал грабить город, а добропорядочных горожан опустил до уровня демократов...

В двух-трех лавках, куда я заходил, чтобы перекусить на ходу, меня, как я понял по лицам хозяев, узнали, но лишь запросили втрое дороже. Я заплатил, усмехаясь, рынок — есть рынок, вышел, но на всякий случай попетлял, попеременно влезая в шкуру исчезника, а в остальное время — пряча лицо под низко опущенным капюшоном.

К концу дня уже наметил, как пробраться в дома Браклайта и Вильда, до вечера наблюдал за горожанами, ловил обрывки разговоров. Воздух становится плотнее, отсырел, ветерок с моря стих, ночь надвигается тяжелая и хмурая, небо потемнело, даже звезды поглядывают сквозь тьму мелкие и редкие.

Я поправил лук за плечами, приходится прятать под плащом особенно тщательно, то и дело старается высунуться рогом. Дома медленно поплыли навстречу.

Из темноты между домами донесся тихий голос:

— А ты осторожен, ваша милость!.. То-то с тобой никак не совладают.

Я быстро развернулся: в кромешной тьме стоит толстенький мужчина в приличной одежде зажиточного горожанина, на груди амулет. Перехватив мой взгляд, приятно улыбнулся и сказат так же тихо:

— Да, я тоже вижу в темноте... Но где ваш амулет?

— Под рубашкой, — сообщил я, по лицу горожанина понял, что ляпнул не то, наверняка амулет из-под рубашки не сработает, быстро перевел разговор: — Вы просто хотели сделать комплимент?

Он усмехнулся, но за моим лицом наблюдал настороженно.

— И это тоже. Вы чересчур правильный человек, ваша милость. Вышивать крестиком не пробовали?.. Да это я так, шутю с перепугу: Вас там впереди ждут.

— Кто?

— Засада, кто ж еще? — Я насторожился:

— Ого! А вы, значит, решили предупредить?

— Да.

— Почему?

— Вы хороший человек, ваша милость. И поступаете правильно, как я уже говорил. Настолько правильно, что другого бы уже стошнило.

— Кто ждет?

— Не знаю, но их шесть или семь человек. Они пьянствуют вон там в трактире. Правда, один всё время на страже, а еще один то и дело выходит на крыльцо и смотрит через кристалл... вы знаете эти кристаллы, верно?

— Ну да, — ответил я вынужденно, — а как же! Знаю.

— Так вот, он высматривает вас, ваша милость.

— Даже ночью?

Он прищурился, покачал головой:

— Они считают вас, как и я, тертым калачом. Вы молоды, однако... словом, таким ночь не помеха.