– Какого Виктора? – насторожилась Тамара.

– Господи, ну какого! – нетерпеливо воскликнула Ольга. – Ну твоего Виктора! Виктора Панкратова!

Тень прошла по лицу Тамары: так уж складывалась в последнее время жизнь, что она пореже старалась вспоминать и это имя, и человека, его носящего, и все, что у нее было с ним связано.

– Тебе зачем? – спросила настороженно.

– Надо! – почти крикнула Ольга. – Пожалуйста, покажи, если есть!

– Нет, ты скажи, зачем? – недобро взглянула Тамара.

– Посмотреть на него хочу, – пробормотала Ольга, совершенно не представляя, как объяснить свое внезапное желание.

– С чего вдруг? – усмехнулась Тамара. – Или хочешь, чтобы я сама лишний раз на него посмотрела? Чтобы совесть меня загрызла, раз я его забыла? Ну так не волнуйся, я не забыла!

Она схватила свою сумку, лежавшую на диване, покопалась в ней и достала записную книжку в твердой коленкоровой обложке. Перелистала несколько страниц и вытащила потертую – сразу видно, что ее часто доставали! – фотографию размером с открытку. Взглянула на нее – глаза мигом наполнились слезами, – поцеловала несколько раз…

Лицо Тамары смягчилось, прежнее ожесточенное выражение словно бы слетело с него, как маска.

– Вот, посмотри, Оля, – сказала она ласково, – даже странно, что я тебе раньше это фото не показала. Это мы все втроем снимались перед самой войной. Это я, а это Витя. Сашенька у него на коленях сидит, видишь? Ох, Оля, знаешь, они с Витей прямо обожали друг друга. Витя… какой же это был золотой человек! Чтобы так полюбить чужого ребенка – как родного! – это какое же сердце надо иметь! Мне иногда казалось, что он Сашку даже больше любил, чем меня!

– Очень привлекательный мужчина, – одобрительно сказала Фаина Ивановна. – Только почему вы, Тамарочка, о нем в прошедшем времени говорите, как будто его в живых уж нет? Был, любил… Вот Олечка никогда про своего мужа так не говорит! Мало ли, что писем долго нету! Похоронки тоже нету! Главное, верить, что он жив!

– Может быть, Виктор и жив, только он для меня уже в прошедшем времени, – глухо проронила Тамара.

Подошла к резному буфету, открыла узкую боковую дверцу и достала нераспечатанную бутылку водки. Тамара взяла со стола нож, ловким, привычным движением сковырнула пробку, сделала глоток прямо из горлышка, утерла рот, помотала головой и сказала:

– А вы знаете, между прочим, что рецепт водки, которой сейчас у нас торгуют, разработал сам Менделеев? Ну, который во сне свою таблицу увидел? Интересно, рецепт этой водки ему тоже во сне приснился?

Надела крышечку на бутылку, поставила в шкафчик. Закрыла его.

И вдруг упала на стул, уткнулась в ладони, зашлась в рыданиях.

Ольга ее не утешала. Не могла вымолвить ни слова, не могла шевельнуться. Чувствовала на своем лице вопрошающий, исполненный жгучего любопытства взгляд Фаины Ивановны, но даже отвернуться сил не было. Они как-то вообще все кончились, когда Ольга увидела лицо Виктора Панкратова.

Ну да, это был тот самый мужчина, на которого Ольга взглянула мельком, единственный раз в своей жизни, – и которого запомнила навсегда.

Тамара говорила, что он полюбил Сашу как родного? Ничего удивительного. Ольга тоже полюбила Женю как родную. Таков был приказ, которому они не могли сопротивляться.

Или не приказ, а просьба? А может быть, мольба, предсмертная мольба, не отозваться на которую невозможно?..

Значит, Саша и Женя – брат и сестра?! Фаина Ивановна оказалась права. И, значит, Саша не родной сын Тамары, о чем она даже сама не подозревает…

Как мальчик к ней попал? Неизвестно. И, возможно, никто и никогда не разгадает этой тайны, которую знал только Виктор Панкратов. Однако Ольге теперь стало понятно, почему та женщина, лицо которой иногда являлось ей в смутных видениях, твердила: «Береги моих детей!»

Но как сказать об этом Тамаре?!

Или лучше вообще ничего не говорить?..

Из записок Грозы

Вдруг на крыльце зазвучали быстрые шаги, и в избу ворвалась Анюта. Глаза ее показались мне огромными из-за непролитых слез. Кое-как, сбиваясь, она рассказала, что несколько монахов закрылись в церкви Живоносного источника. Начальство уездное и губернское прибыло ни свет ни заря, однако монахи никого в церковь не пускают, заявляют, что будут здесь сидеть, пока не дадут им обещание оставить мощи Саровского Святого нетронутыми.

– Гедеон там? – зачем-то спросил я, хотя ответ был заранее ясен по ее слезам, по ее дрожащему голосу.

– Он-то всех и подбил, – ответила Анюта.

Я только головой покачал.

Значит, мое предложение было – святотатство и грех. А пойти на верное самоубийство – это не грех?!

Я схватил в охапку свой тулупчик, и мы с Анютой побежали к церкви.

Там было много народу, и монахов, и паломников, однако приезжее начальство легко было выделить из прочих.

…Говорят, что некоторые необыкновенные явления происходят не сами по себе, а теснейшим образом связаны с необыкновенными местами, где сознание, которым, несомненно, обладает наша планета, прорывается особенно ощутимо. Думаю, Саров – одно из таких необыкновенных мест, и я проникся его особенностью, силой его влияния на людей до глубины души. Иначе как можно объяснить то, что в минуту, когда я с неизъяснимым отвращением смотрел на лица приезжих, которые с дорогой душой готовы были порушить святыню своих отцов и дедов, предо мной вдруг явился тот же самый светлый призрак, который я увидел во сне, и я услышал его голос: «Видел я духов злых – они гнусны! Как на свет ангела грешному глянуть невозможно, так и бесов видеть ужасно, ибо они гнусны»…

Призрак рассеялся, и я ощутил физическую боль в глазах, которые смотрели на этих «бесов».

Все толпились около человека в тяжелой шубе и треухе. У него было мрачное, отечное лицо, изборожденное грубыми морщинами. Изуродованные работой руки сжимались в кулаки. Потом я узнал, что это Иосиф Тарашкевич из Пензенского губисполкома, председатель комиссии. Он неприязненно косился на высокого худощавого полуседого священника, который с тревогой и болью говорил, стискивая наперсный крест, словно творя экзорцизм[74]:

– Поверьте, уважаемый, те, кто в церкви засели, утверждают: они сами в мощи превратятся, а с места не сойдут! Помилосердствуйте, отмените поругание святыни и закрытие монастыря!

– Вас как зовут? – спросил Тарашкевич, холодно взглянув очень светлыми серыми глазами на священника.

– Отец Киприан, – ответил тот.

Я вспомнил это имя. Отец Киприан заступил на пост гробного монаха при раке Серафима Саровского, когда отца Маркеллина отставили за отказ исполнить приказ архиепископа.

Я присмотрелся к этому человеку внимательней.