зрелищными событиями, в которых само представление стало фундаментальной чертой революции. Шама, например, пришел к выводу, что "насилие было не просто досадным побочным эффектом, от которого просвещенные патриоты могли выборочно отвести глаза, оно было источником коллективной энергии Революции. Именно оно делало революцию революционной". Далее он говорит, что это насилие было отчасти продуктом "антикапиталистической, антимодернистской ярости", которую он описывает как "Руссо с хриплым голосом и отточенным до кровавости нетерпением". Но психологическая интерпретация Шамой привлекательности насилия для масс, вероятно, инвертирует связь между казнями без суда и следствия и идеологией революции. Революция не просто, если это вообще возможно, освободила массы и революционных лидеров от запретов, когда они расправлялись с теми, кого считали своими врагами. Революция, напротив, санкционировала политическое убийство, поскольку уничтожала тех, кто не был спонтанно, подлинно и безоговорочно предан реализации Общей воли. Стремясь к руссоистскому тысячелетию, казни представляли собой очищение политического тела, в котором второй шанс доказать свою состоятельность как гражданина предоставлялся редко. И даже если второй шанс появлялся, многие осужденные отказывались им воспользоваться.

Шама также определил, что "основная проблема революционного правительства" заключается в "попытках управлять народным насилием от имени государства, а не против него". Это, безусловно, относилось к Робеспьеру и его союзникам-якобинцам, но в основе этой проблемы лежало еще более трудноразрешимое противоречие между, с одной стороны, легитимирующей революцию доктриной прямого, неопосредованного выражения общей воли и, с другой стороны, - административные нужды, связанные с управлением страной с населением около 28 млн. человек. Во время Французской революции народное насилие было демократией в рамках руссоистской концепции, как в теории, поскольку только "народ" мог достоверно выразить всеобщую волю, так и на практике, поскольку кровь, пролитая народом, спасла революцию в несколько критических моментов, например, при штурме Бастилии. Народным насилием нужно было управлять, потому что его нельзя было устранить.

 

Если исходить из того, что декларация принципов и/или официальная конституция являются необходимым элементом создания современного государства, то с 1789 г., когда была принята Декларация прав человека и гражданина, до 1870 г., когда была создана Третья республика, французское государство создавалось по меньшей мере двенадцать раз. Хотя за последние полтора столетия новые документы стали разрабатываться все реже, тем не менее было принято три новых конституции. Ни одна из них, включая нынешнюю, не разрешила неизбежного противоречия между (мифическим) суверенитетом Всеобщей воли и реальностью, требующей представительных политических институтов в условиях современной демократии. В результате противоречие между ними стало эндемическим наследием современного французского государства с его многочисленными последующими конституциями, переворотами и политическими кризисами.

Всеобщая воля - единственное основание, на котором может быть воздвигнут суверенитет, но условия для ее непрерывного раскрытия несовместимы с организованным государством. Эта проблема вытекает из основополагающей дилеммы Руссо:

 

Общая воля может быть проявлена только самим народом в непосредственном, взаимном общении, но город-государство, в котором возможна такая политика, явно не является реальной моделью для большого национального государства. В 1965 г. Фюре и Рише назвали "предубеждение против парламентских институтов" "особенно сильной традицией французской общественной жизни". Эта традиция жива и сегодня, поскольку она постоянно подпитывается глубоким противоречием во французской концепции суверенитета.

Именно поэтому Декларацию прав человека и гражданина 1789 г. следует считать основанием французского государства, хотя она действовала всего четыре года (два, если считать утверждение конституции 1791 г. ее формальной ратификацией).405 Декларация объединила в себе метафизическую концепцию "воли народа", ритуальное наделение нового государства суверенитетом и вписывание в него трансцендентной социальной цели. Проблема заключалась в том, что, как почти сразу стало ясно, на основе принципов этой декларации никогда не удастся организовать политически стабильное государство. Поскольку в Декларации прав человека и гражданина не было места ни истории, ни традиции, не было возможности замаскировать противоречие между "Общей волей" Руссо и управлением большим государством. А поскольку "разум" (первопричина враждебности к истории и традиции) играет столь привилегированную роль в концептуализации "Общей воли", эти противоречия проявляются еще более ярко, чем если бы в Декларации упоминались классовая, религиозная или этническая принадлежность.

Как и в случае со всеми учредительными собраниями, в самом начале революции, после того как третье сословие объявило себя "Национальным собранием", наступил момент, когда дилемма открытия должна была стать очевидной. В этот момент еще не было признанного лидера, не было процедурных правил, члены собрания еще не признали своего доверия как представительных агентов народа. Но дилемма, которая должна была возникнуть при создании Национальной ассамблеи, так и не возникла. Одна из причин заключается в том, что, по сути, члены собрания молчаливо приняли назначение короны в качестве своих полномочий, тем самым сняв проблему того, как они могут считаться представителями народа по отношению к агентам короля (тем самым они приняли и концепцию короны о "народе"). Проблема выбора лидера (парламентского председателя) была решена путем ротации председателей, так что каждый председатель имел мало власти над остальными членами. И, что примечательно, ассамблея очень медленно принимала парламентские правила, чтобы каждый член имел равные права в очень хаотичной и часто эмоционально бурной обстановке. Подобные решения и практика вполне устраивали депутатов, пока король служил им опорой, но как только монархия стала немощной, дилемма вновь встала перед ними во весь рост, начиная с вопроса о том, кто является "народом", а кто - его агентами.

Дэвидсон перечисляет семнадцать "государственных переворотов", в результате которых "революционеры последовательно, по частям, демонтировали созданную ими самими структуру институционального права". При составлении этого списка он использует несколько широкое понятие "государственного переворота", поскольку включает некоторые действия, предпринятые жителями Парижа, в категорию основных "незаконных" актов. Однако, если отбросить легальность, он выделяет действия и события, которые резко изменили расстановку политических сил в ходе революции; результаты его анализа в целом согласуются с большинством нарративных историй. С момента открытия Генеральных штатов до низложения короля 10 августа 1792 г. (первый из семнадцати переворотов) прошло 1 193 дня. Несмотря на то, что первый период характеризовался насильственными моментами и неуклонным ослаблением монархии по отношению к Национальному собранию, это был и самый продолжительный период сравнительной политической стабильности, включавший в себя, как и оказалось, почти две трети всего периода до падения Робеспьера. С нашей точки зрения, изменение частоты государственных переворотов в этом списке очень хорошо коррелирует с повторным возникновением дилеммы открытия после низложения короля.

Из всех оснований, изученных в данной книге, Французская революция - единственная, в которой большинство основателей погибли насильственной смертью до создания нового государства. Существует, по крайней мере, два варианта интерпретации этих смертей как реакции на противоречие между руссоистскими и просветительскими рамками основания. С