Общие потери 293 чел., или 43,7 %. Получается, что почти 44 % — боевые потери, но сколько из них ранено, а сколько погибли, такими данными я пока не располагаю. Если же принять соотношение раненых и погибших 2:1, как это примерно бывает, то получится: раненых около 200, погибших около 100. Вполне правдоподобно, хотя неизвестно, сколько раненых умерло от этих ран в медсанбатах и госпиталях. А кому известно, скольких раненых просто не довезли до них?

Представляете, каков был накал тех боевых дней и часов, как проявили себя там «парии войны», которых, по мнению «знатоков», в атаку поднимали только «пулеметы заградотрядов». И как высоко оценило командование 70-й армии подвиг этих истинных героев, хотя давно известно, что далеко не все представленные к наградам попадают в приказы или указы о награждении.

Заметьте, только на первом листе приказа № 078/н от 8.08.44 из 14 награжденных орденом Отечественной войны 7 человек — штрафники (всего 9), а всего орденом Красной Звезды — 4, медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги» — 57 человек. Другая примечательность: из 70 награжденных штрафников — ни одного орденом Славы. Учли все понимающие комбат Осипов и командарм генерал Попов, как реагировали на награждение солдатским орденом искупившие свою вину офицеры.

Но эти данные о наградах я получил только более чем через 65 лет после Победы и то благодаря старательному поисковику Геннадию Каплину.

А тогда, 26 июля 1944 года, после того как я осознал, что выведен из строя серьезно и надолго, я отослал ординарца Евгения Вдовина к своему заместителю Семену Петрову, который, кажется, еще был цел, чтобы передать ему, что теперь он полностью отвечает за взвод. Наверное, через час подъехала повозка, на которую погрузились мы, человек 15. Трофейная лошадь, эдакий здоровенный битюг-тяжеловоз, конечно, увез бы не одну такую телегу. Рядом со мной сидели бойцы и моего взвода. Один из них (фамилию его не помню) со страшным ранением лица. Разрывная пуля попала ему сбоку в переносицу и превратила его левый глаз в зияющую кровоточащую дыру, кое-как прикрытую спешно наложенной повязкой. Сколько мужества и терпения было в его до меловой бледности сжатых кулаках. Молчал он как-то необычно отрешенно, преодолевая, видимо, неимоверную боль и боясь разжать плотно стиснутые зубы, чтобы не дать вырваться стону или крику.

Рядом с ним удивительно спокойно полулежал-полусидел другой мой штрафник по фамилии, кажется, Петухов. До ранения это был весьма подвижный, словно ртуть, весельчак, и даже в условиях тяжелейшего боя он отличался каким-то ухарством, беззлобными ненормативными шутками и безадресными околоматерными ругательствами. В свое время этот Петухов, бывший старший лейтенант-авиатор, много интересного и как-то особенно весело рассказывал о своей боевой службе, о своем комдиве, которого они между собой называли «полковник Василий».

Оказалось, служил он авиатехником в одном из полков дивизии, которой командовал тогда еще полковник Василий Сталин, сын нашего Верховного. Мне было интересно слышать его рассказы об этом неординарном, по словам Петухова, летчике «от Бога», способного на любые неожиданные поступки и решения. Я тогда никак не представлял себе, что в моей послевоенной жизни доведется близко видеть и общаться уже с генерал-майором авиации Василием Иосифовичем Сталиным. О случившейся встрече с ним и известными военачальниками, да и просто интересными людьми — в отдельной главе.

Доставили нас на ПМП (полковой медпункт), а там заполнили на каждого первичный документ о ранении, так называемую карточку передового района, которая подтверждала, что ранение получено в бою. Оттуда уже на грузовичке, забитом до предела лежачими и сидячими ранеными, отвезли в ближайший медсанбат. Разместили нас там уже в очень длинном сарае, «под завязку» заполненном ранеными, на толстом слое расстеленной на земляном полу ароматной соломы и сена, строго-настрого предупредив, чтобы никто не вздумал курить. Сгорим ведь все! Ощупав свои карманы, я понял, что трубку, которая мне долго и верно служила, где-то в этом бою потерял.

Какой родной, почти забытый мирный запах шел от этой нашей общей постели!

Он так отличался от пропитавшей всех нас пороховой гари, запаха пота и крови, и я сладко заснул, так и не почувствовав боли и не дождавшись хоть кого-нибудь из медперсонала, чтобы показать «карточку», документ, где было указано на необходимость первоочередной врачебной помощи.

Спал недолго, разбудила меня медсестра. Увидев ее, я понял, что снова попал в тот же 79-й медсанбат, где меня ставили на ноги после моего злополучного подрыва на мине ровно месяц тому назад, день в день — 26 июня. Вот такое совпадение и по времени, и по месту. Будила меня уже знакомая сестричка Таня (помню, она была из города Калинина), с которой во время моего первого пребывания в этом медсанбате мы развлекали раненых исполнением под гитару русских романсов. Тогда больше других нашим слушателям нравился тот, в котором пелось про каких-то чаек над озером. Помнится только, то ли быстрые чайки были от рассвета розовые, то ли вода румянилась… Все забылось, даже песня. Не забылись только бои, страшные, кровавые!

Потом, после войны, я упорно искал этот романс, напоминавший мне войну и ранения, и, кажется, нашел что-то похожее:

Как-то этот романс больше трогал не румянящимися водами и серебристыми крыльями, а выстрелом и смертью в камышах. Война ведь, и кто знает, что будет завтра с каждым из нас…

Радостно было сознавать, что попал в руки уже знакомых медиков, и сразу же родилась надежда, что с моим нынешним ранением они справятся так же успешно и я скоро смогу вернуться на фронт. На носилках отнесли на операцию в здание, которое мне показалось небольшой школой. Операцию пришлось ждать в предоперационной, видимо, в одном из классов этой школы. Из другой комнаты доносились стоны, крики, там была операционная. Оттуда, перекрывая стоны раненых и строгий женский голос врача «Наркоз! Глубже наркоз!», гремел отборный русский мат. Какие-то особенности интонаций и даже произносимых в этих тирадах слов, доносившихся до меня, показались мне знакомыми. Вскоре все стихло, и оттуда на носилках вынесли укрытого с головой человека. Таня мне объяснила, что у него было очень тяжелое ранение, но его почему-то не брал наркоз. И то ли от передозировки его, то ли от тяжести ранения он скончался на операционном столе. А это был тот мой штрафник с «петушиной» фамилией из дивизии, которой командовал полковник Василий Сталин.