— Закуси, — протянул мне капитан кусок хлеба с тушенкой.

Механически жуя, я тупо смотрел на бревенчатую стену землянки.

— Мы тебе, Сев, тут постелили, ложись. Утро вечера мудренее, — сказал штурман эскадрильи, старший лейтенант Ольхов.

Я направился к лежанке, но заметил блеск гитарных струн.

— Вань, я возьму? — спросил старшину Гатина.

— Конечно, чего спрашиваешь? — ответил он мне.

Скинув сапоги, я лег на свою полку, покрытую матрасом и простыней, и, на миг прижав к груди гитару, сделал перебор.

Я сегодня до зари встану,

По широкому пройду полю, —

Что-то с памятью моей стало,

Все, что было не со мной, помню.

Бьют дождинки по щекам впалым,

Для вселенной двадцать лет — мало.

Даже не был я знаком с парнем,

Обещавшим: «Я вернусь, мама…»

А степная трава пахнет горечью.

Молодые ветра зелены.

Просыпаемся мы — и грохочет над полночью

То ли гроза, то ли эхо идущей войны…[5]

После «За того парня» я спел «Он не вернулся из боя», «Огромное небо». По щекам текли слезы, но я не обращал на них внимания.

Туман, туман, слепая пелена,

И всего в двух шагах за туманами война.

И гремят бои без нас, но за нами нет вины,

Мы к земле прикованы туманом.

Воздушные рабочие войны.

Туман, туман, на прошлом, на былом,

Далеко, далеко, за туманами наш дом.

А в землянке фронтовой нам про детство снятся сны,

Видно, все мы рано повзрослели.

Воздушные рабочие войны.

Туман, туман, окутал землю вновь,

Далеко, далеко, за туманами любовь.

Долго нас невестам ждать с чужедальней стороны,

Мы не все вернемся из полета.

Воздушные рабочие войны.[6]

Чьи-то руки легли на мои пальцы, прерывая песню.

— Хватит, Сева. Их уже не вернешь, — тихо сказал Никитин, забирая у меня гитару.

Я услышал, как тренькнули струны, когда он ее передал кому-то.

— Извините, товарищ подполковник, что-то меня… — стараясь не дышать на него, сказал я сонным голосом, как веки вдруг сомкнулись, и я провалился в темноту спасительного сна.

Холмики могил ровными рядами высились на опушке. Поправив фанерный памятник со звездой наверху, где была фамилия Карпова, я сделал шаг назад и приобнял Марину.

— Я с ними даже подружиться успел. Десять дней, как знакомы, а тут… — тихо сказал я.

Даже памяти не осталось, мы как-то хотели сделать общий снимок, но руки так и не дошли. Сейчас я об этом очень жалел.

— Давай провожу тебя, мне к моему ястребку надо, так что нам по пути, — сказал я Марине. Шли мы не оборачиваясь, я хотел помнить их живыми, а не свежей осыпавшейся землей.

Труд хорошо лечит от тяжелых мыслей, а очень тяжелый труд вообще выбивает их из головы. Это хорошо знали и мои командиры, потому-то и загрузили меня работой так, что я только крякнул, выслушав приказ утром следующего дня. За день успел смотаться к соседям, обговорив с ними совместный вылет, назначенный на вечернее время. Цель была железнодорожной станцией с сильным зенитным прикрытием, так что соседи должны были подавить зенитки, чтобы полк Никитина мог спокойно работать. После был занят проработкой вылета с поминутным планом. На краткий миг после столовой забежал к Семенычу.

ЛаГГ был уже наполовину собран, сейчас механики возились с правым крылом, состыковывая его с корпусом. Снятый мотор, маслено сверкая цилиндрами, лежал на самодельном верстаке. Поболтав с ними, снова направился в штаб — нужно было помочь Смолину, но меня перехватили.

— Садись, — кивнув на табурет, сказал Никифоров, как только я спустился в землянку.

Посмотрев на стопку бумаг и вскрытый пакет с надписью «Совершенно секретно», лежавшие на столе, я почесал шею и присел, вопросительно посмотрев на особиста.

— На, читай, — сказал он, толкнув в моем направлении несколько листов из стопки.

Подойдя к оконному проему, он достал пачку «Казбека» и, выбив папиросу, принялся разминать ее, изредка бросая на меня взгляды. Через некоторое время он закурил и, выпустив дым наружу, спросил:

— Ну и что ты думаешь?

К этому времени я успел быстро пробежаться по тексту, читая присланные показания Гейдриха, и сейчас просто просматривал заинтересовавшие меня моменты.

— Так это все из-за меня? То, что парни погибли?

— Не о том думаешь. Прочти еще раз, более внимательно, — снова выпустив наружу папиросный дым, сказал Никифоров.

— Подождите… Вот этот момент в допросе… Меня объявили врагом Германии?! Странно, вы не находите? Мы и так враги.

— Это скорее политический аспект. Ты стал первым личным врагом Германии. — Потушив бычок о свежеошкуренное бревно стены и бросив его в ведро в углу, особист вернулся на свое место. Потянувшись, отчего стул скрипнул, положил руки на стол и, чуть наклонившись вперед, сказал:

— Ты понял, почему он охотился на тебя?

— Понять не трудно. Я уже на слуху, особенно среди населения СССР и шишек Германии, так что если бы он меня сбил, то это была бы мощная политическая платформа для дальнейшего роста по карьерной лестнице.

Сказав это, я осекся. Для простого мальчишки-эмигранта произнесенные слова были просто запредельными. Очнулся я от дроби. Пальцы правой руки Никифорова двигались, как будто он играл на баяне. Посмотрев на политрука, увидел, что он чем-то доволен. Почти мгновенно его лицо снова стало бесстрастным.

На несколько секунд в комнате повисло молчание. Никифоров думал о чем-то своем, а я снова вдумчиво читал протокол допроса Гейдриха.

Он особо и не молчал. После того как его осмотрели врачи и разрешили посещение, к нему немедленно направились следователи.

Группенфюрер был зол на «несчастный случай», из-за которого он оказался в руках у русских, но при этом вел себя, как будто находится не в плену, а у своих подчиненных.

После нескольких мягких попыток разговорить его — следователям было запрещено вести допрос в жестком режиме — они все-таки смогли добиться своего.

Оказывается, меня расшифровали немецкие слухачи. Быстрый обмен сообщений выясняет, что в районе ложного прорыва их войск летает неизвестно чей «мессершмитт», который не отзывается на сигналы по радиосвязи, при этом передача данных на русском продолжается. Один из слухачей опознал мой голос, в результате к вылету стала готовиться группа перехвата из восьми «мессеров».