— Да ты что, в натуре, в корень оборзел? — слегка растерялся перед лицом его спокойной наглости татарин.

— Это ты в корень оборзел, если думаешь, что я за вшивые пять косарей стану башку под топор класть и в ваши террористические заморочки впрягаться, — возразил «помощник депутата». — Если там то, о чем я думаю, вы мне не пять, вы мне сто двадцать пять тонн зелени отстегнете и еще спасибо скажете, что я вас, козлов, куда надо не сдал.

В руке у Фархада вполне незаметно для непрофессионала появился пистолет. Проделано это было довольно ловко; правда, татарин забыл снять оружие с предохранителя. Глеб указал ему на ошибку, взяв пистолет за ствол и без особенных усилий вывернув его из вспотевшей ладони противника.

— Ну? — сказал он, пряча «Макаров» в карман кожанки.

Татарин сделал резкое движение рукой. В самое последнее мгновение Глеб заметил в кулаке тонкий блеск нацеленной ему в шею иглы и резко вскинул локоть, чтобы защититься. Игла легко проткнула рукав и согнулась, наскочив на вшитую под подкладку металлическую пластину. Предполагая, что, если дело дойдет до рукопашной, то случится это почти наверняка в кабине грузовика, Сиверов потратил один из драгоценных ночных часов на то, чтобы превратить правый рукав и бок своей старой мотоциклетной куртки в подобие легкого бронежилета — вернее, примитивных пластинчатых доспехов. Только здесь металлические пластины были нашиты не поверх кожаной куртки, а изнутри, и представляли собой куски разрезанных консервных банок и банок из-под краски. Занимаясь посреди ночи этой явной чепухой в двух метрах от мирно посапывающего генерала, Сиверов испытывал сильнейшую неловкость, но занятия своего не бросил: уж если начал чудить, то чуди до конца. Ему почему-то очень живо представлялась тусклая, сделанная из напильника зековская заточка с полосатой наборной рукояткой, легко, как в мягкое масло, входящая под ребро и безошибочно нащупывающая печень. А поскольку на дворе стояла глухая ночь, он счел возможным поддаться собственному странному настроению… и, как выяснилось, не прогадал. (Позже, вечером того же дня, выслушав ту часть его доклада, что касалась данного инцидента, Федор Филиппович опять помянул Вангу и экстрасенсорные способности. Глеб, как обычно, с ним не согласился: в конце-то концов, ему чудился нож, а вовсе не шприц [и, между прочим, не пистолет, против которого его консервные доспехи вряд ли могли устоять даже при очень удачном стечении обстоятельств]).

Именно поэтому, увидев иглу, он испугался. А испугавшись, ударил татарина намного сильнее и резче, чем собирался. Фархад коротко вякнул, откинулся назад и с деревянным стуком ударился затылком о дверную раму. Глаза его устало закрылись, он обмяк, выпустив из безвольно разжавшейся ладони шприц с погнутой иглой. Шприц был полнехонек: кажется, татарин не успел надавить на поршень. Это было очень хорошо: Глеб не смог бы чувствовать себя спокойно, зная, что эта дрянь размазана по его коже и, быть может, потихонечку его отравляет, всасываясь в кровь через капилляры.

Да знать бы еще, что это за дрянь!

Глеб Сиверов не напрасно испугался иглы. Одно из самых первых его дел было связано с поиском и уничтожением некоего психотропного препарата, разработанного в одной из секретных лабораторий министерства обороны только что приказавшего долго жить СССР и вывезенного из страны компанией предприимчивых безработных химиков во главе с некогда курировавшим работу лаборатории офицером КГБ. Между собой химики называли данное вещество «препарат „зомби“»; название говорило само за себя, и Глебу вовсе не улыбалось испробовать действие чего-нибудь похожего на собственной шкуре.

Фархад мирно дремал в углу кабины. Глеб пощупал у него пульс. Пульс оказался в норме; вообще, если не считать наливающегося цветом спеющей сливы кровоподтека на подбородке, выглядел он, как огурчик. С досадой подув на костяшки пальцев, которые от испуга и неожиданности опять ухитрился сбить в кровь, Слепой достал наручники и сковал запястья поверженного противника таким образом, что те оказались у него под коленями.

Человеку, не до конца утратившему гибкость позвоночника, ничего не стоило бы освободиться из этого унизительного и неудобного положения. Но — лишь при наличии двух непременных условий: для этого надо было находиться в сознании и располагать достаточным количеством свободного пространства, чтобы как можно ниже наклониться вперед. В тесной кабине грузовичка сделать это было довольно затруднительно, да и Глеб собирался вернуться за руль раньше, чем пленник придет в сознание. И потом, далеко ли он убежит со скованными руками? Ответ: до первого постового милиционера. А если у него все-таки хватит ума, хитрости и сноровки ускользнуть, невелика потеря: не позднее, чем через год, все равно попадется, причем не на терроризме, а на каком-нибудь мелком уличном грабеже. И про Юнусова этот слизняк, все время норовящий выгнуть пальцы веером, не может сказать ни словечка сверх того, что Глебу известно и без него, так что — пусть бежит, если сумеет.

«Честно говоря, — подумал Глеб, — было бы гораздо проще, если бы он взял и как-нибудь сам тихонечко помер. Нет человека — нет проблемы… Или вкатить ему то, что он собирался вкатить мне? Типун вам на язык, доктор Менгеле, как сказал бы Федор Филиппович…»

Все эти размышления заняли времени не больше, чем понадобилось, чтобы защелкнуть на запястьях согнутого пополам татарина вороненые стальные браслеты. Глеб подобрал шприц, осторожно, двумя пальцами, снял с него и выбросил за окошко согнутую иглу, отыскал в кармане у Фархада зеленый полупрозрачный колпачок, надел его на носик шприца и бережно спрятал шприц в карман. Возможно, это был секрет Полишинеля, но Глеб Сиверов этого секрета не знал, и ему было интересно, чем именно его собирался накачать закадычный корешок из далекой Казани.

Помимо колпачка от шприца, сигарет и прочего мелкого мусора, Глеб обнаружил в кармане у татарина заточку — если не точь-в-точь такую же, как та, что мерещилась ему ночью, то весьма и весьма на нее похожую.

— Я вас умоляю, — пробормотал он, борясь с внезапно возникшим неприятным чувством неуверенности в собственной правоте, и сунул заточку под сиденье.

Затем он вынул из замка зажигания ключи и под моросящим дождиком направился к заднему борту с твердым намерением быстро, но основательно пошарить в кузове.

Докурив четвертую подряд самокрутку до самого основания, так, что обожгло губы, Макшарип Сагдиев все же заставил себя покинуть стоящий у окна в кухне табурет и пойти собирать вещи. Идя по коридору, он слегка покачивался и вполголоса напевал себе под нос какую-то песенку, не то вообще не имевшую слов, не то состоявшую из пары бесконечно, раз за разом повторяемых междометий. Он курил анашу уже много лет — сколько именно, он не вспомнил бы даже под дулом автомата, — и давно к ней привык, но это вовсе не означало, что она перестала оказывать воздействие на его организм.

Вещей у него было — кот наплакал, воробей нагадил. За годы — да что там годы, десятилетия! — войны Макшарип переправил родне в Дагестан сумму, произнести которую вслух просто не поворачивался язык, настолько она была велика. Родне Макшарипа крупно повезло: он не только аккуратно пересылал им все деньги, оставляя себе лишь мелочь на карманные расходы, но и оставался в живых достаточно долго для того, чтобы заработанная им ценой своей и чужой крови сумма действительно стала достойной упоминания. Сам же он ничего не имел, да, пожалуй, ни в чем и не нуждался, кроме пакетика с сушеной коноплей в одном кармане и пачки папиросной бумаги — в другом.