Тем временем в Кахамарке к Писарро наконец присоединился Альмагро с подкреплениями, которых он с такой тревогой дожидался, прежде чем пуститься в отчаянный марш через Анды. Альмагро пришел в испанское поселение Сан-Мигель в декабре 1532 года со ста пятьюдесятью солдатами и восемьюдесятью четырьмя лошадьми; к трем большим кораблям, с которыми он отплыл из Панамы, присоединились три небольшие каравеллы из Никарагуа. Прескотт утверждает, что Альмагро присоединился к Писарро в Кахамарке «около середины февраля 1533 года», однако, согласно Хересу, это произошло не ранее 14 апреля. Последнее кажется более вероятным, так как иначе трудно объяснить неудачу Писарро с организацией похода на Куско; разве что окажется верной современная перуанская версия – что его медлительность на этой стадии в первую очередь объясняется необходимостью дождаться поддержки враждебных Атауальпе племен.

Эрнандо и эмиссары из Куско вернулись в Кахамарку, скорее всего, не раньше апреля. К тому времени объединенные силы двух командующих экспедицией причиняли все больше беспокойства своим командирам. Прошло уже больше пяти месяцев с захвата Атауальпы, а «золотая комната» все еще не была наполнена до линии выкупа. Тем не менее в Кахамарке собрались громадные богатства, оцененные в 1 326 539 золотых песо, и Писарро чувствовал, что дележ добычи нельзя больше откладывать. Солдаты Альмагро, естественно, тоже хотели получить долю добычи, однако в конце концов было достигнуто соглашение, по которому они, поскольку не участвовали в заключении договора с Атауальпой, будут иметь долю только в будущей добыче. Среди испанцев царила уверенность в том, что после захвата Куско золота им достанется еще больше.

Заключению подобного соглашения весьма способствовало решение отослать Эрнандо в Испанию. Альмагро, грубоватый старый солдат, всегда недолюбливал надменного и значительно более яркого Эрнандо; при этом отъезд его в Испанию с частью королевской пятой доли из лучших образцов ремесленных изделий индейцев был не только разумен, но и следовал созданному Кортесом прецеденту. Полная стоимость отправленного с ним груза составляла 100 000 золотых песо; однако какова судьба этих ценностей, никто не знает. Подобно посланным Кортесом ценностям, попавшим в руки французов, этот груз пропал без следа. В нем были «кубки, кувшины, подносы, вазы всевозможных форм и размеров, украшения и утварь для храмов королевских дворцов, плитки и пластины для украшения общественных зданий, забавные изображения различных растений и животных. Самым красивым было изделие, изображавшее золотой початок, прячущийся среди широких серебряных листьев, а наружу свисает пышная кисточка из нитей того же драгоценного металла». Был также фонтан, «который посылал вверх сверкающую золотую струю, причем птицы и животные из того же материала играли в воде у его основания».

После отъезда Эрнандо два командующих экспедиции объединились, по крайней мере на некоторое время. Началась работа по переплавке в слитки содержимого отведенных под выкуп комнат. При окончательном дележе добычи, за вычетом королевской пятой части, было получено: Писарро – 57 222 песо золота и 2350 марок серебра плюс трон Инки из чистого золота, оцененный в 25 000 песо; Эрнандо – 31 080 песо золота и 2350 марок серебра; де Сото – 17 740 песо золота и 724 марки серебра; шестьдесят всадников поделили между собой 532 800 песо золота и 21 729 марок серебра; сто пять солдат – около 202 020 песо золота и 8190 марок серебра. Люди Альмагро получили 20 000 песо, зато бедняги, оставленные в гарнизоне Сан-Мигеля (а кроме девяти солдат, вернувшихся из похода в Анды, все это были люди, получившие ранения или потерявшие здоровье во время марша вдоль побережья), получили жалкие 15 000 песо. За вычетом королевской пятой части и 2000 песо, пожертвованных на церковь Святого Франциска в Кахамарке, остается 178 369 неучтенных золотых песо. Вероятно, это расходы экспедиции и доля, причитавшаяся Альмагро и Эспиносе (от лица которого действовал Луке) в качестве партнеров.

Интересное влияние это распределение добычи оказало на стоимость жизни среди людей, изолированных в Сьерре и вынужденных жить за свой счет. Лошади переходили из рук в руки за 2500–3000 золотых песо. Кружка вина стоила 60 песо, пара высоких башмаков или пара ботинок – 30–40 песо, плащ – 100–120 песо, меч – 40–50, даже нитка чеснока стоила полпесо, а лист бумаги – 10 песо. Теперь, когда по рукам пошло такое количество золота и серебра, их ценность в глазах солдат сильно упала. «Если один человек должен был другому какую-то сумму, он отдавал долг куском золота, совершенно не заботясь при этом, если он стоил в два раза больше, чем сумма долга».

Теперь, когда «золотой зал» опустел, оставалось решить, что делать с Атауальпой. Следуя советам де Сото, который, похоже, был в большей степени благороден, нежели остальные авантюристы, Инка разумно потребовал своего освобождения на том основании, что он действовал вполне добросовестно, хотя полный выкуп собрать и не удалось. Писарро, очевидно, готов был согласиться с этим, поскольку он оформил нотариально заверенную бумагу о том, что Инка освобождается от «дальнейших обязательств в отношении выкупа», которую публично читали во всем лагере. На этом все кончилось. Он продолжал держать Атауальпу в плену под предлогом заботы о его безопасности.

Кто именно в этот момент распустил слух о восстании индейцев, неясно. Прескотт обращает внимание на то, что в лагере присутствовали индейцы, поддерживавшие Уаскара и, следовательно, враждебные Атауальпе, и ссылается также на «зловредный нрав» переводчика Фелипильо, который, как предполагается, завел интрижку с одной из королевских наложниц. Однако в свете того, что произошло позднее, источником слуха, скорее всего, был сам Писарро. Чалькучима на допросе полностью отрицал существование каких бы то ни было оснований для подобных слухов. Тем не менее слухи продолжали распространяться, а солдаты, приписывая индейцам собственные мотивы, решили, что те охотятся за золотом. Золото всегда служило основанием для кровопролития среди тех, кто его ценит; а состоятельные люди, каковыми стали теперь все солдаты, очень чувствительны к малейшим намекам на то, что их богатства могут отнять. Были усилены посты, люди спали, положив рядом оружие, и держали своих лошадей взнузданными и оседланными. При этом людей Альмагро, так мало получивших за свою помощь в охране Инки, все эти обязанности только раздражали – их «золотое» будущее ждало впереди, в Куско, и они стремились поскорее выступить в поход.

Настроения в лагере стремительно накалялись, пока наконец люди сами не потребовали того, чего, собственно, и добивался Писарро – избавиться от Атауальпы. Инка стал обузой. Он сделал свое дело. Экспедиция принесла прибыль. Писарро получил достаточно золота. Теперь он жаждал власти. У его ног лежала вся империя, но пока Инка оставался в живых, он являл собой объединяющее начало сопротивления индейцев. Его смерть стала необходимой как по политическим, так и по тактическим соображениям.

Первым делом Писарро отослал де Сото, единственного человека, который мог бы оказать энергичное противодействие его плану, с небольшим отрядом в Уамачуко, где, опять же по слухам, собирались индейские войска. Де Сото почти наверняка сам вызвался для выполнения этой миссии, поскольку с сочувствием относился к Атауальпе и, по всей видимости, считал слухи о мятеже необоснованными. С его отъездом открылся путь к убийству Атауальпы. Однако официально Писарро по-прежнему должен был делать вид, что подчиняется требованиям своих людей; ему необходимо было законное оправдание. Вынудить людей предъявить нужные ему требования оказалось несложно. Слухи – коварное оружие, когда люди надолго заперты в лагере в чужой враждебной стране. Что же касается законного оправдания, то инквизиция давно обеспечила ему прецедент. Так, как будто подчиняясь с неохотой громким требованиям своих людей, он организовал суд, назначив судьями себя и Альмагро. Против Атауальпы было выдвинуто двенадцать обвинений, включая узурпацию королевской борла Инков, убийство Уаскара, подстрекательство к мятежу и даже злоупотребление доходами короны после завоевания страны путем раздачи их собственным родственникам и друзьям. Однако по-настоящему серьезными обвинениями являлись: адюльтер, заключавшийся в совершенно законном многоженстве, и поклонение идолам. Так делу удалось придать религиозный характер: это «плохо задуманный и еще хуже написанный документ, составленный необразованным и беспринципным священником, неуклюжим нотариусом без совести и другими людьми того же пошиба, имевшими отношение к этому злодейству» – таков приговор одного испанского писателя. Однако он не обвиняет Писарро, главного вдохновителя и режиссера всего этого мрачного фарса.