— Что ты хочешь этим сказать?!

— И запомни: ты — лучше Чёрного моря!

Подвальная дверь резко захлопнулась, будто холст разорвали. Марат так резво вскочил, что потянул ногу и, несколько подумав, захромал по направлению к выходу из кинозала. Подождал, но Тоня не появилась. «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте», — гулко донеслось из кинотеатра. Поток зрителей готов был, сметая плотину двери, вырваться из темноты наружу и растечься по окрестным домам и санаториям, чтобы приступить к своей укромной жизни, но прежде уснуть и набраться сил для воскресенья. Марат поторопился вернуться к главному входу — дверь теперь оказалась отперта, но Тони нигде уже не было.

Марат прошел темными коридорами покинутого зрителями кинотеатра и спустился в подвал. Каморка Стерха была, как и в прошлые разы, ярко освещена разномастными электроприборами. Художник вытащил ботинки из какого-то узкого шкафа-пенала и подал ему со словами:

— Ты не в горы уходишь, Алитет?

— Нет, в море. На рыболовецкий траулер завербовался. «Как провожают пароходы? Совсем не так, как поезда», — пропел Марат.

— Тоня сказала про тебя, что ты такой же ряженый, как здешняя природа. Мол, по твоим одежкам сразу понятно, кто ты и откуда сбежал. Эй, а попрощаться?

Марат шутовски раскланялся, повозив над полом ботинком с распустившимся шнурком, точно шляпой с пером. Мысленно он возразил ей, что настоящие сибирские охотники считают особым шиком ходить по-цыгански в рванье и обносках и составлять свои туалеты из разнокалиберных предметов, при этом оружие у них дорогое и хорошо смазанное. Кажется, и черкесы придерживались таких же понятий. К тому же он не в руках милиции, и этот немой аргумент перевешивает все ее доводы и домыслы, которыми она поделилась с тем, кто обрезал ее крашенную басмой косу. Он не отрицал, что порой женская проницательность превосходит его конспиративные навыки нелегала, но в то же время зачастую они не замечали привычных вещей, чем он и пользовался.

— Да, совсем забыл, — вдогонку крикнул Стерх, — она ведь книжку тебе оставила — наверное, ужасно скучную: «Эндемики и экзоты Черноморского побережья Кавказа». Возьмешь?

Марат кивнул. Брошюра была не толстая и удобного формата. Он сунул ее покамест под мышку, спросив, не сказала ли Тоня чего-нибудь, оставляя для него этот дар. Художник шел за ним, говоря, что нет, ничего, только книжку просила передать. Марат задумался: почему она решила сделать ему подарок? Догадалась, что он собирается исчезнуть?

Стерх шел следом, сожалея, что Марат не хочет остаться, «а то бы поговорили за жизнь, ты бы выспрашивал и позировал, а я бы рисовал», Марат отговаривался тем, что не со всеми успел попрощаться; хозяин собрался закрыть за поздним гостем дверь кинотеатра на ключ и, берясь за ручку в виде кольца, свободно висящего в сомкнутой пасти бронзового льва, произнес:

— Почему этот лев молчит? Потому что, если будет болтать, кольцо из пасти упадет и не за что будет ухватиться, чтобы открыть дверь. Чтобы лев не проговорился, понимаешь? — И художник, сложив из большого и указательного пальцев кольцо, вложил его себе в рот, будто собирался свистнуть. А Марату вдруг припомнились слова, нашептанные на поминках Жекой, произнесенные одними губами: «У глухаря в зобу нашелся самородок». На жаргоне картежников самородок — козырный туз. Марат тогда решил, что кассирша намекает на то, что Глухой — игрок и имеет какое-то отношение к Крабу или к той игре, когда З.Т. Фирсов двенадцать лет назад проиграл деньги Селёдки, и она укатила с Глухим, который бросил дочек на бабу Шуру. Может, Краб как раз Герману проиграл в тот раз? Тогда это определенным образом характеризует гида: обыграл Фирсова (может, и обжулил) и на взятую ставку увез женщину моремана, которой и принадлежали деньги, выложенные на кон. Но теперь Марату пришло на ум, что речь идет о другом — о настоящем, а не давно прошедшем. Он подумывал вновь навестить Глухого.

Но когда, протиснувшись сквозь выгнутую кем-то арматуру решетки, Марат оказался в парке центрального военного санатория имени Клима Ворошилова, то увидел дальние сполохи огня и услыхал крики, которые разносились со всех сторон: и из многочисленных окошек санаторного комплекса, и снаружи, с улицы: «Пожар!», «Горим!» «Санаторий горит!», «Помогите!», «Караул!», — и уже где-то далеко слышался утробный вой пожарных машин. Отдыхающие военные с женами и членами семейств выбегали из жилых корпусов санатория, а жители Бытхи, наоборот, просачивались со всех сторон на территорию парка с ведрами и баграми. Марат первым оказался на месте пожара — потому что горел не санаторий: полыхала в верхнем конце парка каморка садовника. Полковник-огонь в бархатной тьме ночи, посреди старого парка, заросшего пальмами, магнолиями и другими экзотическими деревьями, гипнотизировал — это напоминало локальный конфликт в маленькой латиноамериканской или африканской стране; огненная магнолия с развесистыми ветвями, горевшая в обнимку с жильем, казалась золотым шаманским деревом. Пламя перекинулось и на бамбуковую стену, ограждавшую дом с тыла, и могло по цепи загоравшихся сигнально шестов и впрямь добраться до основных зданий санатория. Марат обежал по дуге полыхавшую факелом избушку, беспокойно оглядываясь в поисках Глухого, и наконец увидел нескладную фигуру садовника на одной из скамеек парка, в укромном месте. Герман начисто лишился шевелюры, прихваченной огнем, на нём были только старенькие кальсоны и майка стеклянно-зеленого цвета. Он сидел ссутулившись, опустив тощие руки, извитые канатами вен, вытянув длинные ноги с крупными коленями, и напоминал упавшего с ближайшего саговника богомола (в точности такой был нарисован на обложке подаренной Тоней брошюры).

Марат уселся на скамейку рядом с гидом, а тот сквозь шум огня и треск шифера, которых не мог услышать, стал кричать, что его спасла жена при помощи ящерки: желтопузик каким-то образом выбрался из террариума (садовник держал в загородке пресмыкающихся), прополз через него, спящего, сокращая себе путь к открытому окну, — и он вздрогнул от прикосновения вильнувшего по ноге ледяного змеистого тельца, а потом уже почувствовал близкий жар подступавшего огня. Но еще прежде, в глубоком сне, ему послышался голос жены (да-да, во сне у него хороший слух!) — она подошла к самому окну, стоит в белом подвенечном платье и зовет: «Герман, вставай, Герман, просыпайся!» Так он очнулся от навалившегося камнем сна — и выскочил в окошко, и тотчас горящая балка рухнула на кровать, подняв сноп искр, — и постель в то же мгновенье вспыхнула. Глухарь спас глухаря, ведь второе имя желтопузика — глухарь!

— А где же валюта, Герман Степанович? — задал заготовленный вопрос Марат, холодно выслушав мистическое признание и пристально вглядываясь в багровое, освещенное сполохами пожара лицо гида, на котором поблескивали слёзы, и, чтобы у Глухого не оставалось сомнений, вывел в воздухе пальцем букву S и следом вопросительный знак.

— Валюта — в мешке с ядовитыми удобрениями, на чердаке, — тотчас отозвался садовник, точно давно ждал того, кто бы его об этом спросил, и указал на горящий дом. — Откуда вам известно про валюту, друг магнолий?