Вчерашний день обрушился неистовым шквалом и смел все то живое, что еще пыталось подняться внутри. Вырванные куски, ощущения и картинки, – слишком страшные, чтобы помнить их целиком, – лепились грязным комом и неслись под откос, грохотали на разные голоса, разрастались и норовили раздавить.

Затейливое солнце на рукоятке кинжала.

Разводы облаков в раскрытых навечно глазах.

Кровяные потеки на рубахе, слитые единым пятном.

Крик, кипятком саднящий горло, стекающий ядом в гортань.

Жизнь, уходящая сквозь пальцы, в песок, за грань, на изнанку мира.

Боль, опустошающая боль, до одури, до исступления, до разрытой ногтями земли.

Стынущий запах солнца – последний вырванный из сердца запах: больше нечего вырывать.

И бесконечный день, который в памяти слился единым мигом. Безумным мигом. Мигом, когда стих рев толпы и холодные руки Ласки расцепили судорожно сжатые пальцы Белянки, подхватили под мышки, поставили на затекшие ноги и оттащили к ясеню.

В мире не осталось никого, кроме двух глупых девочек, которым больше некого было делить. Они плакали, обнимались, кричали, ругались и плакали снова. Солнце томилось где-то за облаками, пока не закончились нелепые слова, пока не стемнело, пока из-за зубастых сосен не выглянула сумеречная звезда – покровительница влюбленных. Звезда, что в день встречи Нового лета древним обрядом связала Белянку и Стрелка в единое целое. Теперь она светила ему за гранью.

Ему одному.

Потому что Белянка осталась здесь. И ее держали холодные руки Ласки и обещание, сорванное последним дыханием Стрелка.

«Помоги… им… обещай…» – «Обещаю!»

Обещаю.

Обещаю…

Но он ведь тоже обещал! Обещал никогда не оставлять одну? Обещал вести за собой? Обещал защищать, позволить быть маленькой и слабой! Целую жизнь обещал! Как он мог после этого умереть? Как он мог оставить ее теперь?

Как он мог взять обещание, которое невозможно выполнить?

Невозможно выполнить.

Как он мог?

Белянка открыла глаза и резко села. Боль пульсировала в висках, а с потолка смотрело остывшее солнце. Его мама рисовала здесь счастье? Создавала дом, тепло и уют? Где теперь это счастье? Чей теперь это дом? Ради чего все было? Ради кого? Раз люди умирают – нет смысла. Смысла нет совершенно ни в чем!

В рыданиях, захлебываясь слезами и застрявшими в горле криками, Белянка сползла вниз, протащила за собой простыню. Ссадины на ладонях по новой содрались о мелкие трещинки беленой глины. Остервенело терла Белянка ступню о ступню до жжения в коже, кричала до хрипоты. Попыталась подняться, запуталась в покрывале, грохнулась, прочертила коленями по грубой ткани, прижалась мокрой щекой к прохладному полу.

И уткнулась носом в его подушку.

И обожглась его запахом. Задохнулась последней – в целом мире последней! – каплей его запаха. Захлебнулась невозможностью повторить объятия, касания и слова. Больше никогда не держать его за руку. Никогда не ловить улыбку в небесных глазах. Никогда не плыть по опрокинутому куполу неба. Никогда не холодеть до дрожи от звука его голоса. Никогда не сплести пару стульев с узором солнца для этой комнаты. Никогда не готовить ему завтрак, не сшить сарафан под цвет его глаз.

Никогда не родить ему дочь.

Никогда. Никогда. Никогда.

– Никогда!

– Остановись…

Кто это сказал? Кто? Кто сказал?

Слепыми от слез глазами Белянка увидела Ловкого. Он высился над ней столетним дубом и с бесконечной жалостью смотрел, как она корчится в его ногах. Каменно-спокойный, будто и не обрушился весь мир. Какой-то новый, чужой и слишком живой.

– Тише… – он опустился к ней с недосягаемой высоты, потянулся горячими ручищами.

– Не трогай меня! – прохрипела Белянка и отшатнулась, ударилась головой о спинку кровати.

– Ты не одна, слышишь? Девочка моя, сестренка, глупая мышка, маленькая моя, ты не одна. Иди сюда, – Ловкий прижал ее голову к широкой груди, закрывая ладонью ухо и половину щеки, второй рукой сжал плечо.

– Я не могу. Я не хочу без него жить, – без сил выдохнула Белянка и перестала биться, затихла.

Ловкий молчал и покачивался из стороны в сторону, баюкал. Пахло дубом, осенними листьями и табаком. Бессмысленность жизни сплеталась бессмысленностью смерти и растворялась в мерном движении: влево, вправо, влево, вправо, влево – так баюкают младенцев. Когда-то, давным-давно, Ловкий так баюкал крохотную Белянку, когда еще пахли ландышами мамины руки.

Долго-долго баюкал, бесконечно. Будто бы сотню лет. Влево, вправо, влево, вправо. Влево. Вправо.

– А теперь выдыхай, – прошептал он на ухо.

Белянка послушно выдохнула.

– Еще выдыхай, – продолжая покачиваться, прошептал он.

– Задохнусь, – прохрипела она чужим голосом.

– Выдыхай и отпускай, – так же тихо попросил Ловкий.

– Нет! – вскинулась Белянка и ударила его макушкой по зубам.

– У тебя нет другого выхода, – стиснув от боли челюсть, просипел Ловкий.

– Есть, – сжала Белянка кулаки и вскочила на ноги. – Пойти за ним!

– У тебя нет этого выхода! – закричал Ловкий. – Ты попадешь в Предрассветный час – и тогда уж точно никогда не встретишься со Стрелком! Ты не можешь сама пойти за ним!

– Так убей меня! – расхохоталась Белянка – и испугалась своего смеха. – Убей – и я еще смогу его догнать!

Ловкий схватил ее запястья и скрутил так, что никак не шелохнуться – даже дышать тяжело.

– Не смей о таком просить. Никого и никогда! Ни ты, ни твой убийца уже никогда не попадете в Теплый мир. Поняла? Ты же знаешь все это! Лучше меня знаешь! Чему тебя учила тетушка Мухомор?! – он резко крутанул ее на месте и в следующий миг окатил ледяной водой из кадушки.

Белянка задрожала и очнулась. Мир обрел очертания и краски. Рваная простыня, кулем покрывало по полу, мокрая от слез подушка и… разъяренный Ловкий с пустой кадушкой в руках. Встрепаны рыжие волосы, блестят глаза и дрожат бледные губы.

– Я здесь, – прошептала Белянка, закашлялась и произнесла громче: – Я жива. Прости. Я… была не в себе.

– Хвала Лесу, ты жива! – Ловкий с жутким грохотом отбросил к стене кадушку. – И если бы хоть кто-то, кроме меня, увидел это, – он развел руками, – я даже не знаю, что бы с тобой сделали.

– А что делают с такими? – к своему ужасу, Белянка даже усмехнулась криво.

– Не знаю, я ни разу не видел такой истерики по ушедшему на запад. Ни разу. Так не должно быть. Нужно отпустить.

Из ее глаз вновь побежали слезы.

– Не могу, – Белянка отвернулась и запрокинула голову.