когда я снова сел, сказала успокаивающе: — Сегодня нельзя злиться, сегодня такой великий день. Ведь это как второе Двадцать восьмое октября. Ведь это наша огромная победа. Ведь это праздник. За это я когда-нибудь сделаю такой же крем из желтков, как на заводе, — только бы достать рецепт… И вообще…Она встала и подошла к окну. — Отец слава богу уехал. Вечером, когда и мать уйдет к себе в комнату, мы могли бы осмотреть кладовку. Чтобы знать, что там, собственно, есть, а чего нет. Сделаем вечерний осмотр. С той поры как я увидела Тронов топор, я перестала там рыться.

Неожиданно раздался звук отпираемых дверей — мать возвращалась.

— А теперь отпразднуем крах Судетской партии! — воскликнула Руженка. — Покупки здесь. Конечно, ветчина и салат и фрукты от Коцоурковой. Посмотрим! — воскликнула она и открыла дверь в переднюю, чтобы было слышно. — Я могла фрукты взять утром тоже, раз уж я была там близко, у нее были груши и сливы…

Мы ужинали в кухне — мама, Руженка и я, отец был где-то в Хебе или Аше. Итак, ужинали мы в кухне, но сегодня как раз следовало бы ужинать в столовой за накрытым столом под зажженной хрустальной люстрой — ведь, правда, был великий день, праздник. Через открытое окно мы слышали пение с Градебной улицы, где живет моя пани учительница, старая вдова; сейчас, вечером, там пели и играли еще веселее, чем днем, и Руженка каждую минуту бегала от стола к окну, смеялась и говорила, что сегодня моя пани учительница, вдова, на своем рояле даже не побренчит… Потом в пурпуровой комнате вдруг зазвонил телефон. Мать отложила вилку и нож, вышла из кухни, Руженка подскочила к буфету, на котором все еще стояли крупа и бутылка молока и сказала:

— Только бы это был не он, и не сказал бы, что возвращается из Хеба или Аша. Тогда с кладовкой ничего поолучится. Но, кажется, это звонит не он.

И опять, уже в сотый раз сегодня, она стала говорить о крахе Судетской партии, о роспуске штурмовиков, о том, что Гитлер отравится, начала хвалить наше доблестное войско, офицеров и полицию, которые показали Судетской партии, что к чему, и я ее уже почти не слушал. Но когда днем она говорила об этом в первый раз, мне захотелось пойти к бабушке и все ей рассказать, главным образом то, как наша доблестная полиция изгнала судетских немцев. Потому что судетские немцы были вроде пруссаков, которых бабушка терпеть не может, при этом она так же ненавидит полицию, а полицейских считает дьяволами — как же она теперь все это примирит? Мне казалось, что она могла бы просто махнуть рукой и притвориться, что не слышит. Теперь, после ужина, я не мог идти к бабушке. Мы собирались заглянуть в кладовку.

— Пожалуй, он не говорит, что возвращается, — сказал я. — Только мать почему-то разговаривает слишком долго.

— Идет уже, — подняла палец Руженка.

Мать вошла в кухню и сказала, что должна немедленно одеться и идти.

— Звонила… жена генерала.

Жена генерала опять серьезно заболела. Это была та самая жена генерала, которая часто болела, но мать она звала, как правило, только тогда, когда болезнь была смертельна. Это происходило примерно два раза в месяц. Когда мать сказала, что должна немедленно одеваться и идти, Руженка вскочила и помчалась доставать черное платье. Но мама задержала ее в передней. Сказала, что наденет умеренно темное платье. В столовой около зеркала она надела жемчужную нитку бус, в передней перед зеркалом возле вешалки надела шляпу.

— Ты ложись сегодня пораньше спать, — сказала она мне. — В последние дни ты был какой-то бледный, наверное, плохо спишь. Вчера я слышала, что ты не спал, пожалуй, до двух часов.

Я слышал, как Руженка в кухне звенит посудой, которую убирает, мне казалось, что она ее бросает в буфет, такую, как есть, — немытую, потому что в кухне слышалось только шуршание, а звука текущей воды не было, я отлично знал, что она что-то задумала и еле может дождаться, пока уйдет мать. Она всегда что-нибудь придумает и никак не может дождаться, пока все уйдут из дому, особенно я, хотя я, как правило, вообще ей не мешаю. Сегодня мы должны были заглянуть в кладовку...

— Я спал, — сказал я маме в передней, — просто мне захотелось в уборную.

— Так ложись сегодня спать пораньше, — повторила она и сняла с вешалки пальто. Потом кивнула мне, позвала из кухни Руженку, сказала «до свидания» и вышла из дверей на лестницу. Едва за ней захлопнулись двери, Руженка в кухне бросила что-то на стол — но звуку это была тарелка — и выбежала в переднюю.

— Это ужасно! — воскликпула она взволнованно. — Теперь, значит, и ее нет дома. Это одиночество убьет меня. Я боюсь быть здесь одна. Сегодня праздник, крах судетских немцев. — Потом она пощупала вешалку и воскликнула: — Да что там крах судетских немцев, что Гитлер отравится, вот — кладовка!

Но в ту минуту, когда она это воскликнула, я совсем не думал о кладовке, а думал о другом. О том, что последнее время довольно часто приходило мне в голову, хотя бы о том времени, когда у меня была Илона Лани, или о той несчастной ночи, когда к нам кто-то пришел… Я вдруг спросил Руженку, когда она в последний раз пылесосила в кабинете отца?

— Боже мой! — Она закрыла лицо руками. — Нужно бежать в кухню, об этом нельзя говорить в передней. Вдруг кто-нибудь подслушивает под дверьми. — Она показала на входные двери. — Это не пустяк…

Мы побежали в кухню. Руженка старательно прикрыла дверь, я сел к столу, под ним валялись осколки тарелки из мейсенского фарфора, и Руженка сказала:

— Очень давно я там не прибирала. Потому что я могу туда войти только тогда, когда он дома. Сейчас тоже нельзя туда входить, так мне кажется, но завтра, когда он вернется из пограничных районов, наверное, опять куда-нибудь поедет. Кто знает, что еще случится… — Потом она села к столу, загадочно оглядела кухню, и на секунду ее взгляд задержался на зеркале, висевшем у окна. — На Градебной все еще поют и пьют, празднуют крах судетских немцов, — сказала она. — Жаль, что у нас нет вина из шиповника, как у Гронов, мы