— Я уже в третьем классе гимназии, — сказал я, — а как выглядит отцовский кабинет в нашей собственной квартире, я даже понятия не имею. Я тоже не имею права туда входить, только когда там он, и то на минутку, у меня не хватает времени даже рассмотреть, что там есть. Это печально, когда человек не знает даже собственной квартиры.

— Не знает даже собственной квартиры… — мечтательно произнесла Руженка. — И правда. Это не только печально, это хуже… Но я знаю, почему нам туда нельзя. Потому что там всякие тайны. В кабинете всегда тайны и, как мне кажется, особенно сейчас… — Потом она посмотрела на буфет, где стояли гречневая крупа и бутылка молока, и повторила: — Жаль, что у нас нет вина из шиповника. На Градебной празднуют крах судетских немцев, а у нас ничего нет.

— Вина из шиповника, — сказал я, — у нас никогда и не было, его пьют у Грона, а мы одна из лучших семей. Может, здесь найдется что-нибудь другое.

— Хотела бы я знать где, — вскочила Руженка как ужаленная. — В кладовке, наверное, нет ничего или, может?.. Нигде ничего нет, — сказала она и посмотрелась в зеркало.

— Наверняка есть, — сказал я наобум, но решительно, — определенно есть. Сегодня праздник, каждый играет и поет, а мы заглянем в кабинет.

— Господи помилуй, — всплеснула она руками и затаила дыхание. Глаза у нее загорелись, она села опять на стул, и в кухне наступила страшная тишина. — Господи помилуй, — сказала она наконец, — это, наверное, нельзя. Это, наверное, невозможно, А что, если он вдруг вернется…

Мне показалось, что после этих слов она стала терять сознание.

— Как он может вернуться сегодня вечером, если вчера только уехал в Аш или в Хеб и должен вернуться только завтра днем, — сказал я. — Я не сошел с ума, чтобы поверить в это.

— Правда, — быстро согласилась она, — поехал в Хеб или в Аш или бог знает еще куда. Но может вернуться мать.

— Мать пошла к жене генерала, которая умирает, — сказал я. — Может, она придет под утро, потому что люди умирают чаще всего под утро, а жена генерала, может, сегодня по-настоящему умрет.

— Может быть, — кивнула Руженка. — Никто не знает дня и часа, когда придет его смерть. Может, она умрет и мать придет под утро. А что, если он узнает, что мы там были? Узнает завтра днем, когда вернется?

— Ну, это просто, — сказал я немного испуганно, — мы там ничего не будем трогать.

— Ничего не будем трогать, это правда, — кивнула она, и глаза ее загорелись. — Чего нам там трогать? Пылесос я все же туда не повезу, раз в его отсутствие там убирать нельзя. И этот ковер… Ну, этот большой мягкий красный ковер, — объяснила она. — У нас нет крыльев, чтобы мы летали по комнате, как ангелы. Будем на него ступать, а он завтра вернется и найдет на нем наши следы. Следы…

— Черта он найдет, — сказал я, и снова наступила тишина. — Я придумал, — наконец сказал я. — Когда мы будем выходить из кабинета, то потянем за собой пылесос. Следы исчезнут. Не найдет он ничего.

— Господи, это идея! — воскликнула она и вскочила сo стула. — Пропылесосить комнату — это мигом. Пару раз проехать туда-сюда и готово. Правда, — сказала она, — нужно же посмотреть, мы даже не знаем, как выглядит кабинет отца. Письменный стол, шкаф, книжные полки, там есть сейф… Я уверена, что он пустой, еще кресла и круглый столик. На нем стекло, дурочка я, он мне кажется похожим на тот столик, который стоит в комнате у бабушки. Жаль только, что я не могу на него поставить какую-нибудь бутылочку. На Градебной играют и поют, празднуют крах, может, и эта старая учительница там пьет, раз не может бренькать на своем пианино, только у нас ничего нет, это обидно…

— Наверное, есть, — сказал я, — пойдем.

Мы подошли к двери, Несколько минут вслушивались, было тихо, только из окна доносилось пение и музыка с Градебной улицы, где праздновали крах судетских немцев. Потом мы вышли в переднюю. Руженка открыла кладовку, зажгла свет, быстро там пошарила, что-то схватила, погасила свет: она держала за горлышко большую круглую бутылку…

— Там удивительные вещи, — кивнула она,— лучше бы я на них не смотрела. Нужно там как следует пошарить, если у нас хватит времени. Теперь, делать нечего, пойдем опять на кухню.

Мы пошли опять на кухню. Она поставила круглую бутылку на стол, в бутылке была белая прозрачная жидкость. Руженка вытащила пробку, пошарила на буфете, за бутылкой с молоком, и взяла себе одну большую рюмку.

— Лимона мне не надо, — сказала она значительно.

— А мне! — крикнул я, когда она выпила все, что налила, и передернулась.

— Господи, — вздохнула Руженка.

— Ну, конечно, — сказал я, — само собой. Всюду играют и поют, на Градебной пьют, на фабрике я тоже пил, а? Я в третьем классе гимназии, и мы идем в кабинет.

Она быстро вернулась к буфету, снова пошарила за бутылкой молока и взяла там вторую рюмку.

— Ну, если так, то каплю — три четверти воды и две капли шнапса. — Потом она налила в рюмку две капли воды, подала ее и сказала: — Я отвернусь к стене, я не должна этого видеть. — И повернулась к зеркалу, которое висит у окна.

Я вылил воду из рюмки на пол и налил ликеру. Потом выпил его и у меня немного закружилась голова.

— Бог знает, что это такое, — сказал я после того, как горло, грудь и плечи обжег знакомый запах пряностей, — это не ментол, разумеется, кто станет пить ментол. Мы одна из лучших семей. Но это пряно и крепко — что правда, то правда. И что в нем может нравиться? Что на этикетке, я не понимаю — написано по-английски.

Через окно долетало пение и смех с Градебной улицы. Праздновали крах судетских немцев.

— Вдова учительница, может, уже лежит под педалями, — засмеялась Руженка. — Ну, пойдем.

Большой черный письменный стол был почти пуст. На нем стоял только телефон, темная настольная