лампа, папки, календарь и какая-то фотография. В углу изразцовая лечка — ее никогда не топили, перед печкой кресла и круглый столик со стеклом, в котором отражались две рюмки, стоявшие на нем, и свет люстры — мы ее только что зажгли. У одной стены — полка с книгами, потом большие желтые двери в стене. На окнах наполовину задернутые шторы — на них падал свет от люстры. У противоположной стены темный шкаф. На полу мягкий красный ковер. Он блестел в свете люстры.

— Господи боже, — подняла Руженка глаза к люстре, — упаси нас, чтобы мы не попались. Главное — Ничего не трогай. Ну, начнем.

Она подошла к столу и открыла папку.

— Здесь только исписанная бумага, — зашептала она вытаращив глаза, — это мы потом почитаем. Здесь календарь и какая-то фотография, а там — сейф. — И она показала на желтые двери в стене.

Когда я оказывался в кабинете, меня всегда поражало что сейф такой большой. Это потому, что в моем представлении сейф — это маленький металлический ящичек в стене, как, например, в канцелярии у дяди на заводе. А здесь были двери, через которые свободно мог пройти человек.

— Всегда, когда я вижу эти двери, — сказал я, — мне кажется, что это на самом деле двери.

— Настоящие двери? — покачала головой Руженка, все еще тараща глаза. — Это глупости. Куда они могут вести? Там уже ничего нет, там кончается дом. Это сейф. Я уверена, что он пустой. Может, в нем какие-нибудь бумаги. Посмотрим. — сказала она, когда подошла к сейфу и погладила ладонью его поверхность, — это металл. Наверное, сталь. Это замки. Но мне кажется... — Она вдруг остановилась и снова погладила ладонью сейф. — Мне кажется, что это нарочно его выкрасили в такой цвет…

— Как это, — сказала она, когда я усомнился, — не настоящий цвет? Сейфы бывают зелеными. Тот на заводе тоже был зеленый. Мне кажется, что кто-то намазал его синим…

— Но ведь он желтый, — возразил я.

— Желтый, — ответила она, — конечно. Когда зеленый покрасишь синим, получится желтый… Ну, ладно, нам до этого нет дела. Цвет сейфа нас не должен интересовать. Главное, чтобы он не догадался. Ничего не трогать… — И она подошла к книжной полке и вынула одну книгу. Это была немецкая книга без картинок, она поставила ее обратно. — Я все равно такую не прочитаю, — заявила она и взяла другую, эта была на чешском языке: Лион Фейхтвангер «Еврейка из Толедо».

— Что у него общего с этой чистой расой? — сказал я. — Наверное, все-таки есть какая-то связь. Когда я вспоминаю ту костлявую с короной и лорнетом, что у дедушки, у меня и сейчас мороз бежит по коже. Она была похожа на смерть, это какая-то немецкая княгиня.

— Он не любит чистую расу, — сказала Руженка и поставила «Еврейку из Толедо» на место. — Он, наверное, любит евреев.

Потом она взяла третью книгу с ярко-желтым корешком и, едва ее раскрыла, как вскрикнула.

В книге была фотография мертвой женщины.

Мы быстро стали листать книгу.

Нашли фотографию мертвого мужчины.

— Господи Иисусе, какой ужас, — вздохнула Руженка, — нужно бы ее лучше посмотреть у стола. Зажжем настольную лампу?

Мы принесли книгу к письменному столу и зажгли еще и настольную лампу.

В книге были фотографии мертвых в разных позах: на полевой дороге, возле леса в кустиках черники, в канаве возле шоссе, на берегу реки, в саду за деревом, в поле, в комнате на линолеуме, на досках, на паркете, на ковре. Все это были фотографии. Были там и фотографии лиц на белом и черном фоне, фотографии перекрученных скелетов в земле, железные скобы, молотки, палицы, ломы, ножи, револьверы, веревки и платки, ампулы и порошки. Потом оттиски пальцев, следы ботинок и босых. ног.

— Это все убийства, — тряслась Руженка, чуть не падая в обморок, в передней часы пробили половину. Когда она немного пришла в себя, то сказала, что у нее перехватило дыхание и что она должна пойти в кухню.

Я остался в кабинете один, только с этой страшной раскрытой книгой. Я перевернул страницу, и там была фотография разрытой земли в лесном молодняке, а в земле лежали маленькие косточки. Когда я поднял голову, я увидел фотографию, которая стояла на столе рядом с календарем. Вообще-то я обращал на нее внимание и раньше, но меня что-то отвлекало. Фотография всегда стояла на столе, и на ней был изображен какой-то совсем маленький мальчик. Тут я услышал, как Руженка зовет меня из кухни, я положил книгу и выбежал.

— Я чуть в обморок не упала, — сказала она, смотрясь в зеркало и держа в руке рюмку, — чуть не упала в обморок… — Потом она ткнула пальцем во вторую рюмку, стоявшую на столе. Через окно все еще долетала музыка и пение с Градебной — теперь там играли и пели еще громче, чем прежде. Я выпил. Нас обоих передернуло, вокруг все закружилось, но мы все же вернулись в кабинет к раскрытой книге.

Следующей была фотография каменистой дороги к лесу, потом фотография следов от босых ног и от ботинок на этой дороге. На другой стороне те же ноги и ботинки на поросшей травой мшистой земле. На третьей странице те же ноги и ботинки, но на чем-то, чего на фотографии уже не было видно. Мне показалось, что это кусок руки, которая сжимает веревку. Мы быстро перевернули следующую страницу, и там во мху и траве лежал голый мальчик. Через все лицо у него была протянута черная лента, одна рука у него была откинута, и он сжимал в ней лассо. Мы вскрикнули от ужаса, и у нас подкосились ноги.

— Нужно бежать в кухню! — крикнула Руженка, когда немного пришла в себя, а я мог только кивнуть; глянув еще раз на фотографию мальчика, мы выбежали из кабинета. — Это ужасно! — воскликнула Руженка, после того как в кухне еще раз выпила. С трудом переводя дыхание, она прислонилась к стене. Такой мальчик, и какой-то дьявол его убил. В лесу, с лассо в руке. Это страшно. Кажется мне, что в бутылке заметно поубавилось,— сказала она. — Там было больше половины, а теперь почти на дне. Только, господи, не узнал бы он.

Руженка взяла бутылку и налила себе