— Вы еще не спите? — сказала мать.

— Как здоровье жены генерала? — спросил я.

— Дождь не идет? — спросила Руженка.

В своей комнате я залез в карман, вынул спички и два сигареты. Потом снял рубашку и брюки, швырнул на ковер и в трусах бросился на постель. И чувствовал внутри приятное тепло — это был не ментол, что-то другое, и плохо мне не было. Я взял спички и одну сигарету, а потом вдруг подумал, что, если он действительно сейчас вернется и влетит ко мне в комнату. Это была, конечно, глупость. Даже если он вдруг и вернется, то сейчас он ко мне не влетит. Разве я стоял в передней у вешалки или у открытого окна? Такое могло случиться только в ту субботу, когда у него был гость. Я даже не очень испугался, пришло мне вдруг в голову, когда увидал фотографию мертвого мальчика с лассо, раньше я бы испугался. Интересно, отчего это? Наверное, оттого, что я выпил? Я лежал на постели, лицом вверх, в одних трусах, чуть согнув ноги, я чиркнул спичку и закурил.

Осторожно и легко я набрал в рот дыму, подержал, вы, дохнул, потом еще раз… Вдруг у меня желудок куда-то поднялся и меня начало душить. Ни с того ни с сего мне показалось, что у нас в квартире, кроме матери и Руженки, был еще кто-то посторонний. Кто-то в передней, в пурпуровой комнате, в комнате бабушки, в столовой и даже в кабинете отца, из которого мы минуту тому назад убежали, кто-то, где-то, откуда может увидеть меня в моей комнате. Такое ощущение через несколько минут исчезло, но, несмотря на это, я больше не курил. Я думал, что у меня кружится голова от ликера, я чувствовал в себе сильный пряный жар, лучше попробую курить сигареты не дома, но пить не буду, может, иногда с Брахтлом или с Катцем, если они согласятся. Это будет лучше, чем курить одному, лежа на постели в своей комнате. Попробую еще немножко проглотить дым. Я загасил сигарету впотьмах и спрятал в карман брюк, которые валялись возле постели. «Сегодня был настоящий праздник, великий день, — промелькнуло у меня в голове, которая все время кружилась. Я посмотрел на свои красные, совсем короткие трусы.— Я влез в кабинет, пил, немного курил, чего бы теперь мне еще сделать? На Градебной улице празднуют крах судетских немцев, и весь город будет буйствовать целую ночь…»

20

Распустили Судетскую партию, штурмовиков, объявили чрезвычайное положение, но и это не помогло. Веселье, которое наступило после того, как распустили Судетскую партию, штурмовиков и объявили чрезвычайное положение, как-то внезапно исчезло. Полицейские на перекрестках перестали улыбаться, прохожие — рассказывать анекдоты и здороваться, в трактире на Градебной улице наступила снова тишина. Над городом чаще, чем прежде, летали самолеты, и все говорили о войне. Вчера я сказал Брахтлу о сигаретах, но не только ему, сказал Буке, Катцу и Гласному, и еще я сказал, что если действительно начнется война, то я ее боюсь, хотя, может, на самом деле я так и не думал. «Мы их выкурим!» — решили все и на этом согласились, а Катц улыбнулся мне и сказал, чтобы я ничего не боялся.

— Война так быстро не может начаться, Миша, — сказал он и улыбнулся Брахтлу, — не бойся. Ведь сначала должна быть мобилизация. Пойдем из школы вместе.

А сегодня утром, когда я пошел в школу, у нас на окнах было затемнение. Затемнение, о котором говорили тогда на заводе. Тем же утром, когда я шел в школу, по радио объявили, что начиная с сегодняшнего дня нельзя зажигать на улицах фонари, а на окнах должна быть темная бумага, чтобы не проникал ни один лучик. По дороге в школу я видел на некоторых домах сирены. Они вылезли как грибы после дождя, но, скорее всего, они были там раньше, но я их не замечал. И о них говорили на заводе… ну, а после обеда Грон принес три металлических цилиндра на ремешках — противогазовые маски.

— На каждой написаны правила пользования, — сказал он мне, когда я их брал, потому что дома никого не было, — внизу слой фильтра, и его можно отвернуть. Одна для тебя, а две для ваших дам. С богом…

Я тут же побежал на кухню, вынул одну маску из цилиндра и положил на стол, а потом усмехнулся. Передо мной лежало какое-то кошмарное существо с хоботом, а может, это существо с какой-нибудь планеты, например с Марса. У существа был рифленый хобот, кончавшийся большим приспособлением для губ, такой круглой коробочкой, у которой был серый резиновый подбородок, серый резиновый лоб и щеки, пахнущие чем-то вроде резины, а главное — два гигантских стеклянных глаза, какие бывают, пожалуй, у утопленников или у больших уродливых жуков. Глаза меня поразили. Мне казалось, что они могут видеть какие-то особенные, очень странные картины, страшные пейзажи, каких еще никто на свете никогда не видел, какие-то пустынные безлюдные пространства, покрытые серым пеплом, какие-то темные моря, в которых окаменела вода, глубокие бугристые кратеры, слабо освещенные светом желтой луны на совершенно черном небе… Все это, конечно, была глупость, но именно такие представления вызвали у меня гигантские стеклянные глаза, эти большие круглые стекла, окаймленные резиновыми обручами. Я подошел к зеркалу, которое висело в кухне у окна, и надел маску. И чуть было сам не испугался. Значит, подумал я, это совсем не я. Кто же это на меня смотрит из зеркала? И действительно, из зеркала на меня смотрел кто-то совсем чужой, странный, непонятный, какое-то существо с Марса, какой-то хобот — очень страшное чудовище, какое-то, пришло мне в голову, полуживое, полумертвое существо. Если бы вдруг пришла Руженка, подумал я, и увидела меня, определенно она закричала бы, а может, даже и упала бы в обморок — она, конечно, ничего такого еще не видела. Потом у меня перехватило дыхание. Я почувствовал жар, на лбу под резиной выступил пот, огромные стеклянные глаза покрылись испариной, затуманились, меня стало душить. И все-таки я не снимал маски. На конце хобота я нащупал намордник, круглую коробочку — это был, наверное, фильтр, о котором говорил Грон. Я повернул ее и в тот же момент стал опять дышать — в маску проникла струйка свежего воздуха. Я выглядел теперь как привидение, у которого не хватает части тела. Как существо с Марса,