— Надобе по обычаю молебен отслужить.

— Из ума выкинь! — снова отмахнулся воевода. — Сколь толмачить ещё — тебе священствовать Никоном запрещёно! — У эвенов свой поп, хоть и шаман, а по-ихнему настоящий поп. Пусть кудесит, а ты, распопа, на очи мне не являясь, в хлевине своей, если невтерпёж, тоже молись за нас тихонько. Может быть, наш Бог всё ещё слушает тебя в пол-уха. Тут не Русь, тут обычаи не наши и Бог не наш. Я всё сказал, боле не вяжись.

Эвенки приехали со своим шаманом, на русский погляд — страховидным, широкоскулым, с красными от трахомы глазами, с трубкой вонючей в мокром рту. Он сосал её, втягивая обвислые щеки, причмокивал и то и дело отплёвывал жёлтую слюну.

Все насельники острога собрались в центре двора, образовав круг, а в круге здоровенный шаман, ухватив барана за рога, раскручивался с ним, завывая, пока не открутил ему голову и не отбросил прочь. Схватив бубен и стуча в него, закружил вокруг жертвы, притопывая и вскрикивая на разные голоса. Звенели и бряцали нашитые на халат многие железки и бляхи, развевались беличьи и лисьи хвосты, шаман вертелся всё быстрее, пока не запестрил в глазах людей юлой, от которой кружило голову. Наконец грянулся о землю, закатил глаза, изо рта повалила, пузырясь, пена, из глаз текли кровавые слёзы. Он задыхался, выкрикивал что-то визгливо и требовательно и сам же себе отвечал низким, из живота идущим, утробным, как бы потусторонним голосом. Потом затих, полежал на земле шумнодышащей лоскутной куклой, приподнялся и сидел, опершись о землю коричневыми руками. Мутноглазо оглядывая обступивших его людей, вещал о том, что поведали ему духи. Арефа-знахарь переводил криком:

— С победой великой и в богатстве будете назад!

И все возрадовались и пошли в плясы, благо, поднёс им Пашков по полному ковшу горячего вина для храбрости.

Всё это видел и слышал Аввакум, стоя у двери своего зимовья. Детям и Марковне не позволил и мельком глянуть на бесовское верчение колдуна, и на радостный пляс с похвальбой распохабистой тоже не дал полюбоваться. Втолкнул всех внутрь зимовья, постоял, катая от ярости желваки на скулах, и тоже унырнул следом. Сел в углу на чурбак, сжал лицо ладонями и стонал от бессилия воспротивиться чертячьему действу. Посидел, раскачиваясь, как от зубной боли, не стерпел, схватил черпак воды, выглотал его запекшимися губами, от-пнул носком сапога дверь нараспашку и загудел в круговерть пляски, в рёв и свисты, в вой бубна:

— Послушай мене, Боже! Послушай мене, Царю Небесный — Свет, послушай мене! Да не вернётся вспять ни един из них, и гроб им там устроиши всем! Приложи им зла, Господи, приложи, да не сбудется пророчество колдунье!..

И многими другими карами грозил весёлым людям, никак не обратившим на него внимания. Но расслышал страшные вопли воевода Пашков, гневным шагом подступил к протопопу и шпагой взмахнул.

— Цыц, пёс! Давнось ли мне сказывал — тебе Бог не велит во зле жить? — вскричал, багровея и чуть не плача, но со мстительной радостью, что уличил-таки распопу во словесах ложных. — А сам-то ково у него выпрашиваешь? Так-то за души други своя стоишь ты, пастырь злоклятый?

— Погибель имя там! — выстонал Аввакум. — Возверни их, беспутных!

Воевода плюнул на сапог протопопа и ушёл, оставив Аввакума с новым горем на сердце. Будто из тумана липкого возвращался в себя протопоп, поверженный в смятение праведным обличением воеводы. Уж и на коней садились люди и многие подбегали попрощаться с ним, а друг Еремей прислал своего человека с просьбой слёзной: «Помолись, батюшка-государь, за меня», а он стоял, будто в мороке, не понимая, о чём просят его люди, какая темь застила разум, что за наваждение дьявольское, улучив момент, вкралось в него и выкрикивало богопротивное. Сгорбился протопоп, вроде стал ниже ростом и, пошатываясь, побрёл, шаря рукой перед собою, как слепец, в свою землянку.

Марковна с детьми, напуганные его криками, жались кучкой внизу у ступенек, он прошёл сквозь них в угол и, как ноги подкосило, плюхнулся на чурку:

— Это как же я, пастырь худой, загубил свои овца? — шептал и не утирал слёз Аввакум. — От гордости и ревности сердечной забыл реченное в Евангелии, когда Зеведеевичи на поселян жестоких жаловались: «Господи, захоти, да снидет огнь с небес и потребит их, как Илия тако же сотворил над неугодниками». И что же ответил им Исус? — «Не вестно коего духа есть вы сами, но знайте! — Сын Человеческий не пришёл душ человеческих погубить, но спасти».

Аввакум отнял руки от лица, задолбил в виски кулаками:

— А я, окоянный человечишко, пошто супротив милостей Его дурю? Где обрету источник слёз оплакати безумство моё!..

Тем временем войско село на коней и поехало по звёздам, путём, знаемом эвенками, а едва выехали из острожных ворот, то и заржали вдруг кони, замыкали коровы, козы заблеяли и собаки заскулили, и сами эвенки, что собаки, взвыли. В другое бы время ужас пал на войско, остановил и обратил назад, но только развеселилась хмельная рать. С гиком и посвистом помчали коней в непросветь берега озёрного.

Проходили дни, прошёл и срок возвращения, но воины не давали о себе знать. Аввакум беспрестанно, где бы ни был, молился о их здравии, поминал в кондаке Богородице. Гадали оставшиеся в остроге тридцать охранных казаков:

— Ай да наехали, знать, браты на удачу, большой хабар дуванят, кони добычу не тянут!

Пашков бродил по острогу мрачный, придирался к людям по всякой пустяковинке. Как-то, помолясь, Аввакум перегородил протоку в приглянувшемся месте сетью Акимовой, а утром взял из неё шесть язей да две щуки. Удивились люди — в такую-то пору, когда рыба снулая и в никакие заманки, ни на крючья не идёт, а он ловит знай себе. Чудно! Но и в другой день запуталось в сеть десять рыбин. Узнал про такое Пашков, пришёл со своей ватагой, сбил Аввакума с уловистого места и расставил свои ловушки.

— А ты, милой, ставь свою рвань на броду, где коровы да козы бродят, раз такой удачливый.

— Да там же воды по лодыжку, — заупрямился Аввакум. — Кака рыба, и лягушки не засетишь.

— А ты заставь, и придёт рыбка, — усмехался Пашков. — Веть как-то умеешь! Но лягухи там водются, слышал — квакают, а на безрыбье оне тож рыба, одно — не в чешуе! Зато скоблить не надоть. Ставь, говорю, на броду!

Не хотел было ставить сеть протопоп на голимое посмешище, но перенёс снасть на место, указанное воеводой. Иван с Прокопом уныло глядели на мутное мелководье, всё избульканное коровьими ногами, и едва не плакали.

— Ничо-о, сыны, — успокаивал Аввакум. — Не вода даёт рыбу, а Спасе наш промыслом Своим всё устрояет… Молим тя, Владыко, дай нам рыбки на этом месте безводном, посрами дурака того.

Парням стало жаль снастей:

— Батюшка, к чему гноить сеть-ту? Видишь, и воды мало, да и коровы сеть в ил втопчут, изорвут. Где другую возьмем?

— Пусть стоит себе, а мы на Бога уповать будем.

Утром стал посылать парней к броду, посмотреть ловушку, да убрать от греха, если цела. Сыны заупрямились, чего раньше не бывало. Он смотрел на них, подросших, думал: совсем уж полные мужики, и рассуждают здраво.