— Мы тя ежели не днесь, то всё едино гузном на кол насодим, да ишшо подсобим, поддёрним за ноги, чтоб кол в горло те вошел, чтоб рот жабий во-о как раззявился и глаз гадючий изо лба выскочил.

— Ух как подмогнём! Видывали, как ты нашего брата ловко натыкая, — возбуждённо загалдели казаки. — Не хитрое дело сие! Дня не продышишь, как наткнём на тот рожень-оглоблю, что ты для батюшки-протопопа самолично затесал! Тебе и сгодится!

Подошёл Аввакум, казаки расступились. Кривой Василий мотался, стоя на коленях в мокрых, облепивших тело штанах и рубахе, позеленевший не от купания в утренней воде, а от страха и злобы, и глядел на ненавистного попа ярким, будто накалённым изнутри глазом.

— Отступитесь от него, братья, — попросил Аввакум. — Негоже при новом воеводе старые казни учинять, брать на душу грех смертный. Един ему судия — Бог. Вставай, замотай-человечишко, и пойдём.

Поднялся на ноги приказчик, поплёлся, заплетая ногами, за Аввакумом, а сзади шла мрачная ватага казаков во главе с Динеем. Толбузина на берегу уже не было, ушёл в острог сразу, как отчалил Пашков. Множество всяких дел заботило Иллариона Борисовича, и он, не теряя дня, погрузился в них с головой, сидел со своим приказчиком за столом в воеводской избе, пересматривал бумаги с описями доставшегося ему горе-наследства. Когда вошёл Аввакум, он ласково усадил его рядом. До этого он не был знаком с протопопом, но по пути сюда наслушался много доброго о нём. Сам Толбузин крепко держался древлеотеческой веры и, чего греха таить, давненько, ещё по дороге сюда прочёл-таки грамотку царскую, милостивую к сосланному им же в далёкую Сибирь непреклонному в своей правде протопопу.

Поведал ему Аввакум о злосчастном Кривом Василии, попросил запереть его в острожной тюрьме до срока и присматривать, а то не-ровён час — удавят казаки, помрёт без покаяния заблудшая душа, уж шибко проказил.

— А сейчас где он? — живо спросил воевода. — Не порешили?

— Тут в сенях, а при нём добрый казак десятник Диней.

— Гляну, батюшка, — Толбузин встал, вышёл в сени.

На прилавке рядом с Василием сидел стражем Диней. Толбузин полюбовался ставшим пред ним во весь рост бравым казаком, спросил:

— Сколько вас начальных осталось от полка?

— Я десятник, да тож десятник Григорий Тельной, да увечный палками, с отнятыми ногами, пятидесятник Мохов Пётр, — четко доложил Диней. — Пятеро сотников сгинули в походе под началом меньшого воеводы Еремея Пашкова.

— Отныне ты сотник, — взыскующе глядя на Динея, распорядился воевода. — А этого, — метнул глазами на Василия, — будем судить по царскому повелению. Запри его накрепко от самосуда казачьего.

С достоинством склонил голову, упёрся в грудь бородой Диней, перекрестился двуперстием.

— Так-то добро, сотник, — похвалил воевода. — Служи и далее правдой царю и державству нашему.

В маленькой, вновь отстроенной, пахнущей сосновыми брёвнами острожной церквушке, заботливо прибранной сенными девками Софьей с Марьюшкой, утыканной по пустым углам пучками пламенного багула и крупными с белыми лепестками-чашечками цветами марьиных кореньев, казалось светлым-светло в ожидании Воскресения Христа-Света.

В полночь Аввакум со крестом, Евангелием и святой иконой вышёл из неё и, прикрыв за собой дверь, обошёл с казаками вокруг церкви крестным ходом с пением: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангелы поют на небесех, и нас на земле сподоби чистым сердцем Тебе славити!»

Остановясь перед затворёнными дверьми, он окадил ладаном всех предстоящих, возгласил:

— Слава Святей, Единосущней и Животворящей, и Неразделимей Троице, всегда, ныне и присно, и во веки веко-о-ом!..

Хор казаков дружно подхватил:

— Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот дарова-а-ав! Христос воскресе…

Под их пение Аввакум трепетно коснулся крестом двери церковной, и она отворилась, как бы крестом Исусовым отверзлись людям врата рая небесного. В волнении сердечном прошествовал по устланному травами полу и с амвона огласил заполнившему храм народу Великую ектенью и пропел пасхальный тропарь:

— Христос воскресе!

В ответ радостное, раздольное:

— Воистину воскресе-е!

Во всё время службы один Кривой Василий с цепями на ногах стоял снаружи у открытых дверей, смотрел внутрь, в спины молящихся, и часто-часто окидывал грудь крестным знамением. Робкая надежда на милосердие покинула его; он известился тоской сердечной, что сколь ни кайся, ни исповедуйся, вход в храм Господень для него заключён до искупления и отпущения смертных грехов свыше, а когда наступит тот «прощёный день», да и наступит ли, никто из грешных человеков знать не может.

Утром после службы народ, надолго лишённый праздников, радостно христосовался друг с другом. Марковна с полным ситом крашеных луковой шелухой чернушкиных яичек, накопленных за дни Великого поста, чтоб хватило каждому казаку в Светлый день по одарку, обходила людей, брала яичко из сита и, по-девичьи раз-румянясь, оповещала:

— Христос воскресе!

— Воистину воскресе! — улыбаясь, со влагой в глазах, восклицал казак и трижды целовал протопопицу.

Она подносила сито к другому, тот, как чудо чудное, брал из него яичко, бережно перекатывал с ладони на ладонь, отвечал с рыдинкой в голосе: «Воистину воскресе!» и, едва касаясь губами, челомкался с сияющей одарительницей.

Христосуясь с Динеем, Аввакум показал на неё глазами и, открыто любуясь протопопицей, шепнул:

— Яко Магдалина средь цезарей ходит, оповещая о Воскресении Спасителя.

Диней заподдакивал и, ласково глядя на Марковну, вздохнул так, что запотрескивала на крутой груди рубаха:

— Эх, да шшитай, она и о твоём, батюшка, воскрешении оповещат, чтоб не таясь боле заступничал за нас пред Господом.

Казаки осторожно сколупывали с оранжевых яичек скорлупу, прятали по карманам и долго — теша душу и сердце — отщипывали от нечаянной благодати по крошке, уважительно брали губами…

Пасха Пресветлая! Христос воскресе из мёртвых, смертию смерть поправ!

Приспел день и Аввакуму с семьёй ехать на Русь. Заботливый воевода Толбузин загодя поручил казакам насушить и навялить на дорогу мяса, напечь хлебов и нагресть в мешки муки. Всё это снесли в лодку, уложили поудобней, да ещё повелел поставить мачту, обернуть её парусом и хорошенько увязать верёвками. Это проделал сотник Диней с холмогорским помором Гаврилой.

— По реке-то вниз по течению самосплавом спуститесь, а Байкал, даст Бог попутного ветерка, под парусом перебежите, — наставлял Диней Аввакума, — одними гребями долгонько-ть надобе ворочать, сам знаешь, батюшка, — море.

— Гребями токмо парусу подмогать, то и ладненько, — поддержал бывалый помор Гаврила. — Стался б с вами кормщик умелый.