– И что не менее важно, он был другом Смотрителя маяка, – невинно заметил Стефан. – Многие у вас знали, что Тони Куртейн умереть за него готов. Ханна-Лора заподозрила, что это и была настоящая причина твоей снисходительности, а не абстрактное «понимает – не понимает», «готов – не готов»… Прежде вроде никогда не случалось такого, чтобы в беду попал кто-то из близких Смотрителя маяка.

– Случалось, кстати, – заметила Кара. – При мне, как минимум, один раз.

– Правда, что ли? Не знал. Ну, это вряд ли меняет дело. Дополнительные эксперименты никогда не повредят. Мне бы самому на твоем месте стало интересно, станет ли маяк ярче сиять…

– Ну, знаешь!

– Ну, знаю, – усмехнулся Стефан. – Я много чего знаю. И что с того? Имей в виду, я не собираюсь с тобой ругаться. И вообще в восторге от твоего замысла – при условии, что он все-таки был.

Кара какое-то время молчала, раздумывая. Наконец неохотно ответила:

– Просто, понимаешь, в твоем пересказе это все звучит как-то чересчур… ну, даже не знаю. Цинично? Расчетливо? Бесчеловечно? В общем, совсем не так, как выглядит у меня в голове. Но, конечно, чего там, один – ноль в вашу пользу. Вы с Ханной-Лорой меня раскусили. Ладно, раз так… Где моя рюмка с этим вашим дурацким сердечным пойлом? Там еще больше половины оставалось. Выпью для храбрости и расскажу вам – но не об Эдо, конечно. Его я не особенно близко знала. А исключительно о себе.

«Выпью для храбрости» в исполнении Кары выглядело следующим образом: рассеянно повертеть рюмку в руках и поставить на место. Но рассказывать она все-таки начала.

– Когда мне было девятнадцать лет – как той глупой девчонке, Аринке – я сама попалась в ловушку Другой Стороны. Дело это давнее, я уже, как несложно заметить, довольно долго на свете живу. Ханна-Лора эту историю знает – с моих слов. А остальные – вряд ли. Не люблю об этом болтать: уж больно обидно попалась. И совершенно случайно, а вовсе не благодаря каким-то своим особым достоинствам спаслась. Я в ту пору считала себя великим знатоком Другой Стороны, крупным специалистом, впору взрослым контрабандистам советы давать: ходила сюда с пятнадцати лет и не застряла ни разу. И возвращаться сама умела, без маяка. Оно, в общем, неудивительно: я была довольно способная, разучила пару простых приемов для сохранения памяти и всегда приходила сюда ненадолго, на пару-тройку часов. Не потому, что так уж боялась нарушить правила, просто дольше не выдерживала. Настроение портилось – ну, как оно у всех наших тут обычно портится. Говорю же, совсем молодая еще была. А в тот раз познакомилась с красивым мальчиком. Я тогда влюбчивая была ужасно. Слово за слово, то есть поцелуй за поцелуем; в общем, сама не заметила, как пошла к нему в гости. И осталась там ночевать. Что еще полбеды, если бы я не заснула под утро. А спать тут, у вас, нам нельзя, по крайней мере, пока не выучишься разным хитрым секретным способам защитить себя от забвения. Но откуда мне тогда было их знать? В общем, я сваляла исключительного дурака, и случилось то, что обычно случается: Другая Сторона забрала меня себе целиком. То есть я проснулась не дома у того красивого мальчика, а в общежитии вашего университета, студенткой второго курса исторического факультета. С научным коммунизмом и прочими радостями той эпохи. Вот теперь можно начинать рыдать.

– Если не возражаешь, я все-таки воздержусь от рыданий, – вежливо сказал Стефан. – Столько просто не выпью, извини. Но история, конечно, поразительная. Спасибо, что рассказала. Я даже не подозревал.

– Хорошо, что не подозревал. Значит, Ханна-Лора и правда умеет хранить чужие секреты. Спасибо ей. Не то чтобы это особо важная тайна, просто я, как, наверное, всякий нормальный человек, люблю рассказывать о себе истории, в которых выгляжу красиво. А тут – позорище. Дурацкая роковая ошибка. Детский сад. Стыд и срам.

– Да ладно тебе каяться, – отмахнулся Стефан. – Тоже мне великий срам.

А безымянный, все это время молчавший, как подменили, сказал:

– Кто в девятнадцать лет не совершал роковых дурацких ошибок, тот, считай, и не жил.

– Ну, если ты одобряешь, значит действительно ужас, – невольно улыбнулась Кара. – Ладно. Речь не о моей глупости. И не об университете, который я, кстати, закончила с отличным дипломом, несмотря на весь этот ваш хтонический научный коммунизм. А о том, что за все эти годы – почти пять лет, как я потом подсчитала – я ни разу не видела света нашего маяка. А то наверняка вернулась бы раньше, с первой попытки: все-таки была молодая и крепкая. И из города ни разу не уезжала, не до поездок мне было, сидела, училась, в перерывах крутила романы, еще и на жизнь пыталась зарабатывать; в общем, фантастически повезло. Но маяк мне все равно не светил, такая беда. Смотрителем тогда был Слепой Марюс. Я так понимаю, он к тому времени уже устал от своей работы, мечтал об отставке, да преемника не было, поэтому маяк горел, прямо скажем, неважно. Хуже нет, чем усталый Смотритель маяка! Так бы я небось до сих пор здесь и сидела, но тут у Марюса случилась беда: с Другой Стороны не вернулась его подружка Зойка; отличная, кстати, была тетка, лихая контрабандистка, совершенно помешанная на стихах. У нас потом пара десятков ученых диссертации о поэзии Другой Стороны написали на основе ее коллекции… Ладно, не в поэзии дело. А в том, что Зойка ушла на Другую Сторону, как обычно, до вечера, но пропала на несколько дней; потом, кстати, мало того что нашлась, так еще и возмутилась поднявшимся переполохом – в чем дело, я свободная женщина, гуляю, где и сколько хочу! Но главное, Марюс успел всерьез за нее испугаться. И его маяк тут же так засиял, что я среди ночи проснулась, как миленькая. Часа полтора простояла у окна, пялясь на синий огонь, а потом оделась и вышла. И пошла на свет маяка. И дошла. А оказавшись дома, осознала, что со мной случилось. Оценила страшную силу забвения Другой Стороны. И это открытие изменило меня навсегда. Можно сказать, та Кара, с которой вы все знакомы, тогда и родилась.

– И ты не разлюбила Другую Сторону! – восхищенно присвистнул безымянный. – После этого всего!

– Наоборот, именно тогда я ее полюбила по-настоящему. Оценила, какой это грозный противник, насколько опасно иметь с нею дело – ну и все, держите меня семеро, люблю – не могу. Обычная история, у меня вечно так… Однако важно не это. А то, что я тогда на собственном опыте раз и навсегда уяснила: яркость света нашего маяка напрямую зависит от желания Смотрителя. От силы его отчаяния и воли повернуть все по-своему. И если так, то возможность вернуть тех, кто пропал навсегда, нарушив Второе Правило, переступив городскую черту, тоже вопрос только личной силы и страсти Смотрителя. Просто до сих пор никому не припекло до такой степени, чтобы это стало возможным, вот и все. И эта идея, конечно, захватила меня целиком, потому что мне жаль пропавших, их удивительных судеб и опыта – если никогда не удастся вспомнить себя и вернуться, все считай было напрасно, бессмысленно, зря. А я всем сердцем ненавижу слово «бессмысленно». И еще два слова – «невозможно» и «никогда».

– Вот это мне очень понятно, – кивнул из-за барной стойки двойник Смотрителя маяка. И, помолчав, добавил: – Тони Куртейну это тоже понятно. Но он, конечно, простит вас… скажем так, не намного раньше, чем самого себя. Хоть и понимает, что вы просто отпустили Эдо, а не подбили его на побег.