В первой половине марта 1816 года в Петербурге состоялось девятое ординарное заседание «Арзамаса», на котором прибывший в Северную столицу В. Л. Пушкин был торжественно принят в члены этого замечательного общества. Специально для Василия Львовича арзамасцы придумали ритуал, пародирующий обряд вступления в масонскую ложу. Каждый, кто читал роман Л. Н. Толстого «Война и мир», помнит церемонию посвящения Пьера Безухова в масоны: его водили по комнатам с завязанными глазами, заставили, приставляя ему к груди шпагу, снять фрак, жилет и левый сапог в знак повиновения. Пьер видел гроб с костями, горящую в черепе лампаду, малый и большой свет, слушал поучения. Подобным испытаниям подвергался и Василий Львович. Кроме того, обряд его посвящения в «Арзамас» был наполнен литературными аллегориями, остроумными намеками на литературных противников-беседчиков. Ф. Ф. Вигель в своих «Записках» рассказал об этом так:

«Ему (Василию Львовичу. — Н. М.) возвестили, что непосвященные в таинства нашего общества не иначе в него могут быть приняты, как после довольно трудных испытаний, и он согласился подвергнуть им себя. Вяземский успел уверить его, что они совсем не безделица и что сам он весьма утомился, пройдя через все эти мытарства. Жилище Уварова, просторное и богато убранное, могло одно быть удобным для представления затеваемых комических сцен. Как странствующего в мире сем без цели нарядили его в хитон с раковинами, надели ему на голову шляпу с широкими полями и дали в руку посох пелерина (пилигрима, паломника. — Н. М.). В этом наряде, с завязанными глазами, из парадных комнат по задней, узкой и крутой лестнице свели его в нижний этаж, где ожидали его с руками, полными хлопушек, которые бросали ему под ноги. Церемония, потом начавшаяся, продолжалась около часа: то обращались к нему с вопросами, которые тревожили его самолюбие и принуждали морщиться; то вооружали его луком и стрелою, которую он должен был пустить в чучелу с огромным париком и с безобразною маской, имеющую посреди груди написанный на бумаге известный стих Тредьяковского:

Сие чудище, повергнутое после выстрела его на пол и им будто побежденное, должно было изображать дурной вкус или Шишкова. Потом заставили его, поддержанного двумя аколитами (неразлучными спутниками, помощниками. — Н. М.), пронести на блюде огромного замороженного гуся, а после того… всего не припомню. Между всеми этими проделками члены произносили ему речи назидательные, ободрительные или поздравительные. В заключение, из темной комнаты, в которой он находился, в другую длинную, ярко освещенную, отдернулась огненного цвета занавесь, ее скрывавшая, он с торжеством вступил в собрание и сказал речь весьма затейливую и приличную. Когда после я спросил его, не скучал ли он сими продолжительными испытаниями? совсем нет, отвечал, „c’étaient d'aimables altégories“ (это были прелестные аллегории, франц.). Подите же после того: родятся же люди как будто для того, чтоб трунили над ними»[444].

Ф. Ф. Вигель забыл о некоторых небезынтересных для нас подробностях — их мы находим в «Старой записной книжке» П. А. Вяземского, в записках М. А. Дмитриева и протоколах «Арзамаса».

Один из моментов шуточного обряда, совершаемого над Василием Львовичем, заключался в том, что его положили на диван и накрыли множеством шуб: это был намек на поэму A. А. Шаховского «Расхищенные шубы».

Василию Львовичу подносили серебряную лохань и рукомойник умыть лицо и руки, объясняя, что это «прообразует» комедию А. А. Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкие воды».

Речи, обращенные к новому члену «Арзамаса», произносили Светлана — В. Л. Жуковский, Резвый Кот — Д. П. Северин, Чу — Д. В. Дашков, Кассандра — Д. Н. Блудов, Асмодей — П. А. Вяземский. Ораторы так или иначе обращались к выдержкам из сочинений Василия Львовича, направленных против шишковистов. Каждый непременно старался упомянуть или процитировать «Опасного соседа». Так, обращаясь к B. Л. Пушкину, лежавшему «под сугробом шуб прохладительных», В. А. Жуковский восклицал: «И не спасла его священная Муза, девственная матерь Буянова!»[445] Приветствуя нового члена «Арзамаса», выстрелившего в чудовище — дурной вкус, Д. П. Северин наставлял его: «Гряди подобно Данту: повинуйся спутнику твоему: рази без милосердия тени Мешковских и Шутовских и помни, что»

Эту же строку из «Опасного соседа» процитировал и П. А. Вяземский, произнося речь «по заключении всех испытаний»: «Ты, победивший все испытания, ты, переплывший бурные пучины Липецких Вод на плоту, построенном из деревянных стихов угрюмого певца, с торжественным флагом, развевающим по воздуху бессмертные слова»:

«Собственная речь члена Вот», по справедливому замечанию Ф. Ф. Вигеля, «весьма затейливая и приличная», несомненно, заслуживает нашего особого внимания. В. Л. Пушкин, «отпевая» в своей речи «угрюмого певца» С. А. Ширинского-Шихматова, представил слушателям пародийное описание похоронного обряда, сделав беседчиков участниками этого обряда, а их произведения — его атрибутами. В гробу в изголовье покойника лежит «Разсуждение о старом и новом слоге» А. С. Шишкова. У подножия гроба лежат сочинения беседчиков. «Патриарх халдеев (А. С. Шишков. — Н. М.) изрыгает корни слов в ужасной горести своей. Он, уныло преклонив седо-желтую главу, машет над лежащим во гробе „Известиями Академическими“ и кадит в него „Прибавлением к прибавлениям“ („Прибавление к рассуждению о старом и новом слоге российского языка“. — Н. М.). Он не чувствует, как тем лишь умножается печаль, скука и угрюмость друзей, хладный труп окружающих. Толсточревый сочинитель Липецких Вод кропит ими в умершего и тщится согреть его овчинными шубами своими. Но все тщетно! Он лежит бездыханен»[448]. Однако Василий Львович не был бы Василием Львовичем, если бы не завершил свою речь оптимистическим обращением к арзамасцам:

«Почтеннейшие сограждане Арзамаса, я не буду исчислять подвигов ваших: они всем известны. Я скажу только, что каждый из вас приводит сочлена Беседы в содрогание точно так, как каждый из них производит в собрании нашем смех и забаву. Да вечно сие продолжится!»[449]

Не только Ф. Ф. Вигель, но все собравшиеся на заседание арзамасцы оценили по достоинству прекрасную речь В. Л. Пушкина, и их высокая оценка нашла отражение в протоколе: