Через неделю, 25 декабря, дивизионный врач в медицинском заключении зафиксировал у многих солдат «нервное истощение». Одежда промокла насквозь, изношенная за месяцы обувь никуда не годилась и вообще не соответствовала климату. По оценкам медиков, 70 % личного состава страдали от обморожения, 40 % мучились от диареи и рвоты, и на всех кишели вши. И все же, несмотря на потери и полное окружение, немцы уцелели. Лишь тонкая грань отделяла их судьбу от судьбы наполеоновской «Великой армии». На протяжении зимы, дожидаясь, пока из Франции и Австрии прибудет смена, солдаты 45-й пехотной дивизии оставались на линии фронта.

Кризис повсеместно вызывал мысли о поражении. Генерал Готхард Хейнрици, командовавший пехотой под Тулой, примерно через десять дней после начала советского контрнаступления написал пророческие строки: «Мы не сумеем оправиться после этого удара, ибо рухнуло слишком многое». Фриц Фарнбахер не мог перестать думать о «случившемся с Наполеоном у русских». Молодой офицер не был единственным, кому грезились тени 1812 г.[438].

А в тылу, в Дулаге № 203 – одном из многих пересыльных лагерей для военнопленных, – разворачивался новый кризис. Несмотря на все попытки Конрада Ярауша организовать трехразовое питание, 4 января 1942 г. ему пришлось признать очевидное – ничего не получается. Количество его подопечных вновь поднялось до 3000, и после месяцев прочесывания окружающей местности реквизиционные команды стали возвращаться с пустыми руками. А еще в лагере обнаружился тиф. 8 января 1942 г. Ярауш жаловался жене, что приходится слишком часто пускать в ход кулаки при поступлении провизии, отчего правая рука распухла. Такой скверной ситуации еще не было. «Сотни умирающих от голода шатаются вокруг нас в лагере, – признавался он ей. – Каждая раздача еды оборачивается трагедией. Перед наступлением полной апатии и безразличия особенно возрастает жадность к еде». Даже если бы провизия прибыла в ближайшие дни, было уже слишком поздно. Два дня спустя он констатировал, что в сутки умирают до двадцати человек. Один русский пленный сказал ему: «Гитлер обещал нам хлеб и хорошее обращение, а теперь, после того как мы добровольно сдались, мы все умираем»[439].

Разыгрывавшаяся в Дулаге № 203 драма точно в капле воды отражала океан человеческих трагедий, которые – на тот момент времени – перекрывали размахом все усилия айнзацгрупп по уничтожению евреев. Зимнее отступление обострило кризис снабжения 3,2 миллиона советских военнопленных, и в лагерях свирепствовали эпидемии. Когда в ноябре нацистское руководство осознало острую потребность в пленных для возмещения дефицита рабочих рук в Германии, лишь немногие годились для отправки в рейх. 13 января Ярауш благодарил жену за письма. «Любовь, что говорит в них, согревает меня, наполняет теплом, – уверял он ее. – Береги теперь себя и ребенка». Он умолчал о том, что тоже подхватил тиф и писал из полевого госпиталя в Рославле. Не прошло и полмесяца, как Конрад Ярауш умер. К тому времени в немецкой неволе нашли смерть по меньшей мере 2 миллиона советских военнопленных[440].

Не представлялось возможным повернуть вспять принципы уничтожения, легшие в основу планов немецкой кампании. Даже напротив, зимнее отступление связало немецкую армию на востоке воедино узами общего культа массовой резни. Прошедшим летом распоражения Верховного главнокомандования о казнях комиссаров и еврейских коммунистов интерпретировались на местах очень широко: в некоторых дивизиях отслеживали евреев среди военнопленных, а в других нет. В октябре в группе армий «Юг» вступил в силу приказ Рейхенау. Через месяц он распространился и на две другие группы армий – как раз тогда, когда продвижение немцев приостановилось, а потом застопорилось и отборные танковые соединения оказались вынуждены принимать на себя функции тыловых полицейских частей. Коль скоро они взяли на вооружение те же методы выбивания признаний пытками, «умиротворения» и террора, практикуемые немецкими дивизиями безопасности в прифронтовой полосе, война вступила в новую фазу – теперь решения о жизни и смерти военнопленных и гражданских лиц принимались на месте без обращения к высшим инстанциям. Отступление ускорило процесс, в корне изменив взгляды и самопознание немецких солдат на Восточном фронте.

Очутившись перед угрозой своему существованию, откатывающиеся немцы пытались замедлить советское контрнаступление всеми возможными средствами. Приступая к отходу из района Тулы 7 декабря 1941 г., 103-й полк самоходной артиллерии уничтожил вокруг все пригодное для использования противником. «Анишино горит. Солдаты перед уходом запалили все до единого дома, – отмечал Фриц Фарнбахер. – Тот, где мы стояли, поджигал не я – другие. Командир это тоже не поощряет. Однако приходится, чтоб хоть чуть-чуть замедлить русских. Нам не полагается задавать вопросы о том, голодает ли гражданское население, замерзает ли оно или умирает как-то еще». Отступающие войска жгли города и села, взрывали мосты и железнодорожные пути, выводили из строя производственные мощности и электростанции. Когда температура то и дело падала до –30 и даже –40 °C, солдаты теряли последние остатки сострадания и гнали вон из домов все гражданское население поголовно. Так вермахт чуть-чуть выигрывал время перед наседающей Красной армией, но и только. За некоторое время до 21 декабря, когда Гитлер приказал немецкой армии на востоке применять тактику «выжженной земли», подобная практика уже сделалась повсеместной. Пытаясь примирить с происходящим свою протестантскую совесть, Фарнбахер искал утешения в следующих мыслях:

Однако он не оспаривал военной логики приказов, отдаваемых с целью «хоть чуть-чуть замедлить русских». Вечером 17 декабря, закрывая дневник и глядя на хозяев избы, где остановился, он гадал, «как скоро крыша их дома загорится у них над головой»[441].

Немцы старались справиться с экзистенциальным кризисом через крайнее насилие. Безралично, в какой области рейха набирались части и соединения, во враждебной или дружественной национал-социализму среде. Состоявшая из призывников рабочего класса Рура – примерно поровну из протестантов и католиков, – 253-я пехотная дивизия претерпела ту же трансформацию, что и более нацистские по духу дивизии из сельской местности. Отступление послужило ферментом для вызревания гремучей смеси озлобления и страха: ярости – из-за необходимости уничтожать собственную технику, пушки и тяжелое снаряжение и отдавать с таким трудом завоеванные территории; шока – из-за явной способности Советов приспосабливаться к условиям зимы куда лучше, чем немцы; ужаса – из-за отсутствия заранее известных рубежей для отхода. Ни одна сторона более не брала пленных. Фарнбахер представлял себе, что когда Советы увидят «сожженные деревни и села и пристреленных на обочинах дорог солдат», то не пожелают брать немцев живыми. 30 декабря он услышал «самый зверский» гогот, когда спросил нескольких немецких саперов, какие сведения они получили от тридцати русских военнопленных, которых им поручили отвести на сборный пункт. Он едва не впал в ступор, когда те признались, что убили пленных, причем «как нечто само собой разумеющееся». В то время как с одной стороны он внутренне негодовал от ощущения того, насколько изменились солдаты за последние пять месяцев, с другой – царапал на бумаге оправдания: «Никакой пощады стервятникам и зверям!»[442]