Одному правилу из своего списка я все же продолжал следовать:

✓ Всегда пытайся понять, нужна собеседнику твоя искренность или нет.

Если другой человек нуждался в непрямой беседе, в приятном разговоре ни о чем, я пытался поддержать его в этом. С тех пор я был честен лишь с теми, кому это было нужно и кому этого хотелось.

Как-то раз я сидел в людном баре и, перекрикивая заплетающимся языком громкую музыку, рассказывал своей подруге Лоре, что собираюсь написать о своем отношении к искренности. Она сидела, облокотившись на стол и подперев руками подбородок, а ее светлые волосы постоянно падали ей на лицо.

– По шкале честности семьи Левитон тот случай на «This American Life» набрал бы, пожалуй, два-три балла, – сказал я. – Если я напишу баллов на пять-шесть, то получится достаточно честно, но при этом останется шанс, что кому-нибудь понравится.

Лора прикрыла один бирюзовый глаз, а другим пристально уставилась на меня сквозь алкогольную пелену.

– Те, кто творят великие свершения, – с трудом выдала она, – обычно не думают о том, чтобы понравиться людям.

– Вообще-то, я почти уверен, что еще как думают, – возразил я. – Ну, может, не думают, но подсознательно учитывают.

Лора неловко рассмеялась. Я спросил:

– Ты что, правда считаешь, что мне стоит написать книгу на все десять баллов честности?

– А почему нет? – ответила она. – Ты что, серьезно собираешься написать не до конца честную книгу о честности?

– Понимаешь, в чем штука, – пояснил я. – Все обычно предпочитают более красивую и привлекательную версию – главное, не признаваться, что она более красивая и привлекательная, понимаешь?

– А я бы вот скорее прочитала что-нибудь честное, что мне не понравилось бы, чем привлекательную и красивую выдумку.

– Э-э, не-е-ет, не поверю, – сказал я. – Прочитав две книги, автор одной из которых после прочтения тебе понравился, а другой – нет, ты сочтешь лучшей книгу того человека, который тебе более симпатичен. Возможно, ты даже ошибочно примешь ее за более правдивую. Это во-первых. Во-вторых, ты, предположим, действительно права, и лучше, если книга будет правдива и заставит всех меня ненавидеть. Какая кому с этого польза?

– Да такая, что в мире станет хоть чуточку больше правды! – распалилась Лора. – И так вокруг одни популисты, куда ни плюнь.

– Позволь один вопрос, – сказал я. – Насколько честной ты себя считаешь?

Лора уставилась в свой пустой бокал, словно видела в кусочках льда на дне свое отражение. Опустив голову, она едва не насадилась ноздрей на торчавшую из бокала трубочку.

– Недостаточно честной, – ответила наконец она. – Мне это тяжело дается. Лора снова подперла руками щеки. – С тобой все по-другому – у тебя это получается.

– Любой способен быть искренним, – не согласился я. – Просто открой рот, пошевели языком и выйдут честные слова – в чем проблема-то?

– Нет, – возразила Лора, склонив голову набок и проведя пальцами по деревянной столешнице. – Поверь. Ты просто не понимаешь. Мы правда так не можем, – она подняла на меня влажные глаза. – Вот потому именно ты и должен рассказать правду. Ты должен быть честен за всех нас, ради всех нас.

В следующий визит отца в Нью-Йорк мы решили пообедать в небольшом итальянском ресторанчике, словно застывшем где-то в 1970-х. Папа тогда сказал мне:

– Я тут много думал о том, чем занимался раньше. Взять хотя бы мои отрицательные музыкальные рецензии – я ходил на переполненные толпами орущих фанатов концерты, а потом писал отзывы о том, насколько группа была отстойная, и о том, что все эти люди, по сути, были неправы. Вот в чем был смысл? – отец рассмеялся сам над собой – в последнее время он делал это все чаще и чаще. – Или когда Джош в детстве норовил кидаться шахматными фигурками – почему я не поддержал эту его игру? Мы ведь могли бы просто кидаться фигурками в свое удовольствие, и всем было бы хорошо.

Он рассказал мне о том, что кто-то из его старых коллег организовал сходку бывших сотрудников, на которую приехали люди, которых он не видел уже лет десять. Папа сказал бывшим коллегам: «У меня такое чувство, что работа со мной была сущим кошмаром. Как считаете?» Все по очереди стали вспоминать все те ужасные вещи, которые он им наговорил когда-то, и рассказывать, как все его боялись. «Но ты теперь производишь впечатление совсем другого человека», – сказал ему кто-то. Отец этим явно очень гордился.

После этого мы оба стали вспоминать разные глупости, которые говорили друг другу и остальным.

– А помнишь, – сказал я, – как ты, задев кого-то своим мнением, говорил обычно: «А в чем проблема? Кому вообще есть дело до моих мыслей?» Я тоже, кстати, иногда так говорил. Мы сначала оскорбляли людей, а потом еще и обесценивали их небезразличие.

– Да, было дело, – покачал головой папа. – Типа: «Я думаю, что ты идиот, но кого вообще интересуют мои мысли?» – отец почесал бороду, и я вдруг заметил, что, говоря со мной, он смотрел мне прямо в глаза. – Знаешь, я тут недавно подумал, что, если никого не должны интересовать мои мысли, то, может, мне стоит просто заткнуться и послушать других.

А потом он попросил:

– Слушай, а не мог бы ты объяснить мне еще кое-что, чего я никогда не понимал?

Ресторан постепенно пустел; папа задавал мне все новые и новые вопросы, а я отвечал на них, вспоминая истории из нашего прошлого. Он реагировал так, словно никогда их не слышал, хоть и присутствовал при каждой из них. Я рассказывал папе историю его собственной жизни, а он наконец-то верил мне.

С Евой мы все еще периодически общались, хотя виделись уже редко. Она вышла замуж за своего парня, и они вместе построили себе новый дом. В прошлом году, по прошествии уже почти девяти лет после нашего с ней расставания, она приезжала в Нью-Йорк, беременная их первенцем. Она тогда попросила меня погулять с ней по городу – в моем понимании это было последним, что требовалось женщине на позднем сроке беременности, но она все же настояла. Мы пошли от Флэтайрона вдоль по Вест-Виллидж, болтая о том, о сем. Перекрикивая шум проезжавших мимо машин, мы обсуждали, в частности, тот эпизод «This American Life» и мои планы по написанию книги о «трагических отношениях с правдой», в которой я, соответственно, просто не мог не упомянуть и о наших с ней драматических отношениях.

– Ой, да пиши обо мне все, что тебе хочется, – легко сказала она. – Я, кстати, тоже о тебе пишу, чтобы ты знал.

– Ты пишешь обо мне? Что именно? – удивился я. Она засмеялась и ушла от ответа, а я не стал расспрашивать дальше.

Мы обсуждали также степень честности, с которой мне стоило писать книгу о честности.

– Если я буду слишком честен, – сказал я, – то сама эта книга станет доказательством того, что я так ничему и не научился. Надо, наверное, последовать примеру Айры – сосредоточиться на более привлекательных моментах и опустить самые неприятные.