Радость была невероятная, крики весёлые… а у королевичей тоже росло сердце, когда так учились милосердию, хотя оно было у них от крови отца, и для них не было более счастливого часа, чем тот, когда могли раздавать.

Студенты уже расходились, подпрыгивая и радуясь улову, а некоторые по дороге начали опустошать свои горшочки, королевичи возвращались к учёбе, а королева Сонька вошла в свои комнаты, окна которых также смотрели во двор, когда заметила на нём какое-то странное замешательство.

Люди сбегались. Въехали несколько всадников и, спешившись неподалёку, что-то рассказывали подходившим. Челядь поднимала руки и хваталась за голову. Изо всех дверей начали высовываться любопытные каморники и собирались в группы.

Другие, едва тут что-то подхватив от прибывших, стремительно возвращались в замок. Королева ещё ничего не услышала, но сердце её забилось неким предчувствием, она закрыла глаза.

Внутри шептал какой-то настойчивый, жестокий голос:

– Король умер!

Она так стояла, ошарашенная, в ожидании, не смея спрашивать, с дрожью, никого не зовя. Она предпочитала оттянуть эту минуту неопределённости, чем услышать страшный приговор, которого боялась. По замковым коридорам началась беготня, до неё доносились шёпоты и выкрики, но дверь оставалась закрытой и никто к ней не приходил.

Сердце в груди у королевы колотилось всё живей. Казалось, что все от неё убежали, вместо того, чтобы собраться возле неё.

Людей во дворах становилось всё больше, их наполнял всё усиливающийся ропот. Королева должна была опереться на кресло, потому что её охватила слабость и стоять дольше у неё не было сил. Теперь казалось, что из открытых окон со дворов, с весенним ветром, текли повторяющие голоса:

– Король умер!

Она заломила руки, опустила, головой поникла на грудь, как виновница, ожидающая голоса судьи.

Наконец дверь отворилась, вошёл бледный, взволнованный охмистр её двора Наленч Мальский и, словно не смел приблизиться, остался на пороге. Королева хотела спросить его и уже открыла рот, когда в неплотно закрытую дверь вошёл более смелым шагом каноник Элготт, но и на его лице были вырыты боль и страх.

– С Божьей волей и приговором Провидения всякое создание должно смириться, – сказал он дрожащим голосом. – Мы будем молиться за душу нашего пана; король умер!

Из уст Соньки вырвался слабый крик. Она поглядела вокруг, словно искала детей. Ксендз Винсент Кот как раз привёл в комнаты обоих мальчиков. Встревоженные и заплаканные королевичи шли к матери… Старший глотал подступающие к нему слёзы. Их обоих королева обняла одним объятием, прижала к груди, и только тогда разразилась стоном и плачем.

Ксендз Винсент велел воспитанникам встать на колени, приклонил колени сам и начал громко читать молитву за душу короля. Упала на колени королева и, скрыв в ладонях лицо, молча рыдала.

Затем на Вавеле и по всему городу забили колокола.

Через час Сонька сидела с детьми, погрузившись в глубокие мысли; глаза её были сухие и опухшие. Великим мужеством своё горе и боль она должна была взять в руки, чтобы защитать детей и присматривать за ними, задобрить опекунов, обеспечить наследство отца…

Всё зависело от неё, лежало на её плечах.

Резолюции шляхты, её обещания, надежды могли разбиться об один бурный съезд, улететь с одним бурным криком.

Она тут стояла одинокая, чужая, среди равнодушных толп, среди непримиримых врагов, с небольшой горсткой людей, на которых могла рассчитывать. Но во главе тех, кто обещал ей корону для старшего сына, стоял могучий епископ Збигнев.

С ним и за ним шли его родственник Ян, коронный маршалек, дядя Добеслав, родственные Топоры и Леливы, Конецпольские и Тарновские, почти вся Малопольша и значительная часть Великой Польши. Гонец мчался в Познань к епископу Збышку. Возьми всё в свои руки, спасай!

VI

Летним июньским вечером в направлении Рытвиан мчалась по тракту кавалькада рыцарей, так стремительно, словно от этого зависела жизнь. Всех коней было с десяток, а ни они, ни те, что на них сидели, не отличались великолепием костюма и вооружения.

То была наскоро собранная дружина, и в те времена, когда на дорогах и погони за путниками, и засады на них не были редки, скачущих в клубах пыли кое-как одетых всадников можно было заподозрить, что мчались за какой-то добычей.

Во главе их мчался безумным галопом не старый ещё, высокого роста, страшно бледный и исхудавший, кожа да кости, мужчина с пылающими огнём глазами, взглянув на которого, можно было подумать, что встал из могилы.

Лицо было отмечено безумием какой-то похоти, мести, жадности, ненасытной жажды.

Несмотря на худобу, болезни, эта костлявая фигура рыцаря, на котором висели доспехи, несмотря на свободный кафтан, и сползали с рук и груди, была наделена огромной силой, потому что люди, которые мчались за ней следом, едва могли догнать её, а конь под ударами кнута и шпорами, казалось, напрягает последние силы, чтобы выполнять жестокую волю всадника.

Рытвианский замок, берег Чёрной реки и поселение уже были видны, когда гарцующий пан встретил двух человек, которые спокойно ехали ему навстречу.

Были это придворные слуги пана Дерслава на Рытвианах Ястжебца, племянника архиепископа Гнезненского Войцеха.

– Пан дома? – послышался громкий голос при встрече с ними, и всадник чуть приостановил коня.

Два юных и очень нарядных каморника Дерслава остановились. Один из них довольно громко крикнул:

– Нет!

Вся группа, которая поднимала огромные клубы пыли, начала останавливаться. Её худой и бледный предводитель воскликнул отчаянным и напряжённым голосом, обращаясь к стоящим:

– Куда же он подевался, чёрт возьми?

Придворные странно поглядели друг на друга, сначала молчали, не знали, следовало ли отвечать. Что-то их сдерживало.

– Где же он? Где? Он мне срочно нужен? – повторил вдруг всадник, лошадь которого едва дышала и упёрлась, словно уже дальше идти не хотела.

Придворные ещё смотрели друг на друга и, казалось, хотели посовещаться, когда этот незнакомый мужчина с каким-то сильным пылом вынудил коня приблизиться к стоявшим, прижал их и грозно начал кричать:

– Говорите! Вам что, рты замазали! Я друг вашего пана, не враг, мне нужно его увидеть, должен… Достану его где бы он ни был.

Требование было таким настойчивым, что более смелый из двоих, поглядев на товарища, наконец ответил:

– Наш пан в Ожельце!

– В Ожельце! – повторил, водя по кругу бледными глазами, всадник. – В Ожельце…

Он поглядел на своего коня, на всадников, ехавших за ними на клячах, равно запыхавшихся, и тяжело вздохнул, сказав себе:

– Чёрт его в этот Ожелец понёс!

Он схватился рукой за волосы, пожал плечами и, не поглядев даже на придворных, которые