Вильгельм почти онемел от горя: его ответы на письма-соболезнования были короткими и отрывистыми. «Я несчастнейший человек в мире», – написал он королю Филиппу в ответ на высокопарные утешительные слова. Душевное потрясение и быстрая езда при коварной весенней погоде довели и его до болезни. У него были приступы озноба и высокая температура, но через несколько дней он поправился настолько, что смог заняться своими делами. Уже в то время, когда в Бреде готовились к похоронам Анны, Вильгельм отправил Филиппу письмо, в котором просил помиловать одного из своих солдат, имевшего несчастье убить человека в драке.

6

Более крупные государственные дела оставили Вильгельму мало времени для траура. Король Франции Генрих Второй просил мира, и в сентябре принц Оранский, разумеется, оказался среди тех, кто был послан обсуждать условия мирного договора с французскими представителями в приятном городе Като-Камбрези, в Арденнах. Это было неизбежно, потому что официальному предложению мира предшествовали попытки мирной дипломатии, которые Вильгельм вел с пленным французским маршалом, жившим у него в Бреде. Договор был заключен в апреле следующего года и был составлен по образцу, обычному для договоров между правящими династиями. В нем были незначительные изменения границы в пользу Филиппа, гарантии против будущих боевых действий и, как обычно, свадьбы, которые оптимистически считались средством погасить вражду между династиями: единственная дочь Генриха Елизавета должна была стать супругой Филиппа, недавно лишившегося своей пожилой английской жены. Но в Като-Камбрезийском договоре было сказано больше, чем было видно по его внешней форме. Речь шла не просто о полном разгроме или утрате сил одной из сражавшихся сторон; речь шла о том, что обе стороны осознали, что имеют общих врагов, против которых должны объединиться. Много лет папы и прелаты безуспешно старались примирить завидовавших один другому европейских правителей, размахивая у них перед глазами куклой в наряде турецкого разбойника. Но теперь, хотя турки иногда на короткий срок тревожили Европу, было похоже, что страшный разбойник далеко. В любом случае к туркам привыкли и поэтому стали относиться к ним почти с презрением. Эти иноверцы били молотом в ворота христианского мира, иногда их удары вызывали тревогу, но враг был только у ворот, в худшем случае доходил до заднего двора. Однако теперь, несмотря на все усилия пап, прелатов, закона и инквизиции, существовали новые иноверцы – и в самом центре дома.

Когда Реформация произошла, это случилось не потому, что учение Лютера было наилучшей формой религии, само лютеранство возникло в тот момент, когда агрессивные европейские династии увидели в церковной реформе средство укрепить свою власть и увеличить свои богатства, потому что растущий класс предпринимателей и торговцев, которому не было места в феодальной Европе, обнаружил, что эта вера легче совмещается с его мировоззрением, потому что Европа экономически и политически росла так быстро, что старая структура общества раскололась на части. Старая церковь была встроена в эту структуру и раскололась вместе с ней. Дольше, чем существует одно поколение, протестантизм вставлял свои клинья в трещины структуры католической феодальной Европы. От нее отвалились большие куски – Англия, Дания, Швеция, половина Германии; огромные трещины пересекли Францию и прошили Нидерланды.

Невозможно сейчас, да и всегда было невозможно отделить в спутавшемся клубке побуждений искренние чувства от личных интересов – как у протестантов, так и у католиков. Во все времена некоторыми людьми управляют глубокие духовные побуждения, непонятные материалистам, и эти побуждения невозможно ни предсказать, ни объяснить с помощью понятий политики и экономики. Знание о том, какой экономический толчок стоял за Реформацией, увеличивает сумму того, что нам известно, но, если мы будем видеть только этот толчок, сумма наших знаний уменьшится. Одни люди хорошо использовали новую религию, другие умерли за нее в муках. Одни поддержали старую церковь потому, что с ней были связаны их интересы, а другие погибли, но не отреклись от нее.

У Филиппа Испанского политические убеждения и религиозное усердие так полно слились между собой, что он сам не мог отделить свои политические побуждения от религиозных. Его представление о королевском долге было основано на нерушимом единстве церкви и государства, которые оба были святы. У Генриха Второго Французского, обычного католика, во взглядах было больше практицизма, но он тоже видел, что пришло время для решительных действий. Дело в том, что для ответственного правителя протестантизм в католической стране значил гораздо больше, чем потерю душ его подданных. Это было неповиновение королевской власти, действия против установленного Богом государственного порядка. Протестантизм был скрытым мятежом.

Из делегатов Филиппа в Като-Камбрези сильнее всех чувствовал эту религиозную проблему герцог Альба. Этот сторонник дисциплины и авторитарных методов был до глубины души возмущен. На вопрос, как поступить с противниками, он всегда давал один и тот же совет, потому что принадлежал к той старинной школе мысли, лозунг которой – «Поставьте их к стене и расстреляйте!». Только он предпочитал сжигать «их», и обычаи его времени не мешали ему это делать.

Но принц Оранский был известен как сострадательный человек; беглецы странным образом ускользали от его поисков, он редко выносил смертные приговоры, а от пыток его тошнило. И к тому же его родные в Дилленбурге, разумеется, были лютеранами. Неразумно было забывать, что эта райская птица вылупилась из яйца в далеком еретическом гнезде. Поэтому религиозный вопрос в Като-Камбрези обсуждали с французскими послами Альба и епископ Аррасский, когда принца Оранского там не было.

Вильгельм предоставил им много случаев привлечь его к этому обсуждению. Нидерланды – маленькая страна, и путь от Арденн до Брюсселя и от Брюсселя до границы очень короткий. Политические и личные дела постоянно заставляли его ездить между столицей, его поместьями и местом переговоров, а может быть, и куда-нибудь еще. Он, конечно, знал направление религиозной политики Филиппа, и ему не нравилась ее безжалостность, к тому же тревожило, что противоречия между нидерландцами и испанцами усиливаются. Старый император был в этих делах тактичнее, чем его сын, который даже не старался хотя бы казаться не иностранцем в Нидерландах. Но даже император по причинам военного характера незадолго до своего отречения ввел в Нидерланды несколько испанских воинских частей для защиты границы от нападения французов. Эти профессиональные солдаты создавали много неприятностей, не всегда по своей вине. Вильгельм был генерал-лейтенантом этой армии и знал об этих трудностях даже слишком хорошо. Главнокомандующий, итальянец Филиберт Савойский, не меньше Вильгельма осознававший тяжесть этой ситуации, откровенно сказал королю: народ Нидерландов говорит, что на их земле идет испанская война за испанские интересы. Это было