Я прямиком направилась к дворецкому выяснить, в какой день ожидается Никола. Дворецкий, как обычно, торчал в кладовых, пересчитывал припасы. Ему вечно мерещится, что кто-то подворовывает добро. Услыхав, зачем я пожаловала, он оторопел даже сильнее Беатрис.

— Незачем вам знаться с этим прощелыгой, барышня.

— Просто любопытно, — невинно улыбнулась я. — И изволь отвечать, не то пожалуюсь папе.

Дворецкий поморщился.

— Он будет в четверг перед вечерней службой, — буркнул он. — Леон тоже придет.

— Вот и славно. Впредь не упрямься, и будешь у меня на хорошем счету.

Дворецкий поклонился, но когда я повернулась к выходу, то почувствовала, что его глаза буравят мне спину. Он словно порывался что-то сказать, но так и не решился. Вид у него был до того нелепый, что я расхохоталась на бегу.

В четверг вместе с мамой и сестрами мы собирались поехать с ночевкой к бабушке в Нантерр, но я притворилась, будто у меня болит живот. Жанна, узнав, что я не еду, тоже захотела заболеть, хотя не подозревала, зачем мне это понадобилось. Я не могла ей открыться — она еще слишком мала. Но она все крутилась и крутилась у меня в комнате, и в конце концов я наговорила ей кучу гадостей, она расплакалась и убежала. Потом у меня кошки скребли на душе — все-таки родная сестра. Вообще-то, мы с ней очень близки. Еще недавно спали в одной постели. Помню, Жанна рыдала, когда я заявила, что хочу спать одна. В последнее время у меня очень беспокойный сон. Я сбрасываю одеяло, без конца верчусь, и мне даже подумать противно, что рядом кто-то лежит — разве что Никола.

Теперь Жанна почти все время возится с малышкой. Женевьева очень мила, но ей всего семь, а Жанне интереснее с девочками постарше. И кроме того, Женевьева — мамина любимица, и Жанне это обидно. Малышку назвали красиво — в честь матушки, а нам с Жанной, словно в насмешку, выбрали мальчишечьи имена, как будто мы виноваты, что родились не мальчиками, как хотел бы папа.

Мама оставила Беатрис приглядывать за мной, но, как только все уехали, я послала ее за апельсиновыми корками в меду: мол, от них пройдет живот. Услала ее в дальнюю лавку, аж у собора Парижской Богоматери. Беатрис странно на меня посмотрела, но перечить не стала. После ее ухода я вздохнула с облегчением и побежала в свою комнату. Мои соски затвердели и терлись о лиф, я легла на кровать и сунула подушку между ног, отдаваясь зову тела. У меня было такое чувство, точно мне не дали в церкви допеть псалом, оборвав на полуслове.

Я поднялась, поправила платье и чепец и побежала в папин кабинет. Дверь была приоткрыта, и я заглянула внутрь. В комнате никого не было, кроме Мари Селест, которая, присев на корточки, разжигала огонь в очаге. Когда я была поменьше и летом отдыхала в замке д'Арси, мы с Жанной и малышкой Женевьевой частенько ходили с Мари Селест на реку и она пела нам непристойные песни, пока стирала белье.

Меня так и подмывало рассказать ей про Никола, про места, которые я позволила бы ему потрогать, и про то, что я буду проделывать языком. В конце концов, это все ее песенки и истории. Но что-то меня остановило. Она была мне подружкой, когда я была девчонкой, теперь я повзрослела, почти невеста, скоро заведу собственную камеристку, и болтать о таких вещах с ней неуместно.

— Ты зачем разжигаешь огонь? — спросила я, хотя заранее знала ответ.

Она подняла на меня глаза. Лоб у нее был перепачкан золой, как в Пепельную среду.[3]Она ужасная неряха.

— Посетителей ждем, барышня. К вашему отцу.

Поленья задымились, из-под них взметнулись языки пламени. Мари Селест ухватилась за стул и с кряхтением встала. Я обратила внимание на ее лицо, заметно покруглевшее.

— Мари Селест, у тебя будет ребенок?

Девушка потупилась. Занятно: все эти песенки об обманутых девицах, которые она распевала, кажется, ничему ее не научили, и она попалась на ту же удочку. Все женщины хотят детей, но не так, без мужа.

— Какая же ты дуреха. И кто он?

Мари Селест отмахнулась от вопроса.

— Кто-то из прислуги?

Она помотала головой.

— Alors,[4]он женится на тебе?

— Нет, — буркнула она.

— А чем он занимается?

— Понятия не имею, барышня.

— Мама страшно рассердится. Она тебя видела?

— Я стараюсь не попадаться ей на глаза.

— Но рано или поздно она узнает. Может, тебе носить плащ, живот не так будет заметен?

— Служанкам это не положено, барышня. В плаще неудобно делать уборку.

— Все равно скоро, как я погляжу, ты не сможешь ничего делать. Отправляйся-ка лучше домой. Attends,[5]надо придумать предлог… Вот что: скажешь, мать больна и за ней некому присмотреть, кроме тебя. А когда родишь, вернешься обратно.

— Как я покажусь хозяйке? Она ведь сразу поймет, что к чему.

— Ладно, я сама с ней поговорю.

Мне было жаль Мари Селест и хотелось ей помочь.

Лицо ее прояснилось.

— Премного благодарю, барышня. Всего вам доброго.

Уже в дверях она обернулась:

— Будет девочка — назову ее в вашу честь.

— А если мальчик — в честь отца?

Глаза у Мари Селест превратились в щелочки.

— Будь он неладен, — бросила она презрительно. — Он не хочет иметь со мной дела, а я с ним.

После ее ухода я осмотрелась по сторонам. Неуютный у папы кабинет. Дубовые деревянные стулья без подушек поскрипывают, когда их переставляют с места на место. Наверное, папа выбрал такую неудобную мебель намеренно, чтобы посетители не особо допекали. Я давно приметила, что дядя Леон всегда разговаривает с папой стоя. На стенах висели планы владений — замок д' Арси, наш дом на Фур, родовое поместье Ле Вистов в Лионе. И тут же — расписание тяжб, которые папа вел в королевском суде. В запертом шкафчике стояли книги.

В комнате было два стола — письменный и еще один, где папа раскладывал списки и документы. Как правило, этот стол пустовал, но сейчас я приметила на нем огромные листы бумаги. Я приподняла верхний и обомлела. Это был рисунок, и на нем — я собственной персоной. Я стояла между львом и единорогом, на пальце, обтянутом перчаткой, сидел попугай. На мне было чудесное платье, на шее — ожерелье, из-под простого покрывала ниспадали распущенные волосы. Вполоборота я смотрела на единорога и улыбалась таинственной улыбкой. Белый упитанный красавец единорог стоял на задних ногах, на голове — большой закрученный рог. Он отвел глаза в сторону, точно побаивался моих чар. На нем был короткий плащ с гербом Ле Виста, и казалось, по рисунку гуляет ветер: плащ на единороге и на рыкающем льве трепыхался, ветер колыхал мое покрывало и штандарт, который лев держал за древко.