Женевьева де Нантерр развернулась ко мне лицом:

— Ты ешь и разглядываешь шпалеры, а на них — битва, которая тебе стоила руки. На поле битвы лежит изрубленное тело Карла Смелого, из его ран хлещет кровь. И повсюду стяги с гербом Ле Виста. Но где же сам Жан Ле Вист?

Я припомнил слова Леона:

— Монсеньор там, где король, сударыня.

— Совершенно верно. В это время оба находились в Париже и мой муж преспокойно заседал в суде. И что бы ты почувствовал на месте солдата при виде знамен Жана Ле Виста, твердо зная, что Ле Виста не было при Нанси?

— Подумал бы, что монсеньор — важная персона и его место возле короля. Порой совет значит больше, чем военная выучка.

— Весьма учтиво с твоей стороны, Никола. Ты даже более деликатен, чем мой супруг. И все-таки соберись с мыслями и скажи начистоту, что подумает солдат.

Тут я понял, куда несет меня эта река из слов. Будь что будет, подумал я и причалил к берегу:

— Он оскорбится, сударыня. Его жена тоже.

— Вот именно, — кивнула Женевьева де Нантерр.

— Но…

— И скажи на милость, зачем моим дочерям, танцуя на пирах, взирать на все эти кровавые ужасы? Ты видел Клод. Неужели ты хочешь, чтобы за едой она рассматривала раненую лошадь или всадника с отрубленной головой?

— Нет, сударыня.

— И я тоже не хочу.

Камеристки притворно улыбались в углу. Женевьева де Нантерр добилась своего. Умом она явно превосходила большинство знатных дам, чьи портреты я рисовал. Поэтому мне и захотелось ей потрафить. Но это небезопасно.

— Я не могу ослушаться монсеньора.

Женевьева де Нантерр снова опустилась на стул.

— Скажи, Никола, ты знаешь, благодаря кому получил эту работу?

— Нет, сударыня.

— Благодаря мне.

У меня глаза полезли на лоб.

— Вам?

— Я видела твои миниатюры с придворными дамами. Ты уловил нечто, что я очень ценю.

— Что именно, сударыня?

— Душу.

Удивленный, я поклонился в знак благодарности.

— Клод не помешало бы побольше заботиться о душе, но мои увещевания бесполезны, она не слушает мать.

На минуту она умолкла. Я переминался с ноги на ногу.

— Что вам угодно видеть на шпалерах вместо битвы, сударыня?

Глаза Женевьевы де Нантерр сверкнули.

— Единорога.

У меня просто челюсть отвисла.

— Даму и единорога, — пояснила она.

Она слышала наш разговор с Клод. Наверняка слышала, не может же это быть простым совпадением. Неужели она знает, что я хотел совратить ее дочь? Поди пойми по ее лицу. Она выглядела чрезвычайно довольной собой, в глазах сверкало злое торжество. Донесет на меня Жану Ле Висту — если сама Клод не наябедничала, — и про ковры можно забыть. Да что там ковры! Одно слово Женевьевы де Нантерр, и на всех моих попытках утвердиться в качестве придворного живописца можно запросто поставить крест. Не писать мне больше миниатюр.

Остается единственное — ее умаслить.

— Вам нравятся единороги?

Одна из камеристок хихикнула. Женевьева де Нантерр сурово сдвинула брови, и девица притихла.

— Я их никогда не встречала — откуда мне знать? Главное, они нравятся Клод. Она у нас старшая, и рано или поздно ковры достанутся ей. Пусть получит то, что ей приятно.

Я слышал, о чем судачили люди. В семье нет наследника, и это, судя по всему, очень тяготит Ле Виста — некому передать славный фамильный герб. Видимо, вина за рождение трех дочерей лежит на жене и давит ее тяжким бременем. Я смягчился.

— Что будет делать единорог?

— А ты как считаешь?

— На него, например, можно охотиться. Монсеньор будет рад.

— Никаких лошадей, никакой крови, — покачала она головой. — И Клод огорчится, если единорога убьют.

Я не осмелился упомянуть про чудодейственный рог. Придется повторить мысль Клод.

— Это будет пленение единорога. В лесу дама подманивает зверя музыкой, сладостями, цветами. Наконец он сдается и кладет ей голову на колени. Есть такая легенда.

— Пожалуй. Клод понравится. Девочка только-только вступает в жизнь. Дева и единорог. Ровно то, что нужно. Хотя мне лично все это в тягость — что сражение, что единорог. — Последнюю фразу она пробормотала себе под нос.

— Почему, сударыня?

— Юность, любовь, соблазн… Как все это далеко!

Она старалась казаться равнодушной, но в ее голосе сквозила тоска.

Она не делит ложе с супругом, мелькнуло у меня в голове. Произведя на свет дочерей, она исполнила свой долг. И исполнила не самым лучшим образом. Сыновей нет. Теперь, когда между ними глухая стена, жизнь ее пуста. У меня нет привычки сочувствовать знатным дамам. Ведь у них есть все: теплый очаг, сытая еда, служанки, прибегающие по первому зову. Но в этот миг мне стало ее жаль. Внезапно я увидел себя, каким буду через десять лет: изможденный долгими странствиями, студеными зимами, болезнями. Вот я одиноко лежу в холодной постели, суставы ноют, пальцы не гнутся, и мне трудно держать кисть. Не приведи боже превратиться в немощного старика! Поневоле запросишь смерти. Интересно, приходили ли ей в голову подобные мысли?

Она смотрела на меня своими умными печальными глазами.

И вдруг меня осенило. Пусть в этих коврах она найдет что-нибудь и для себя тоже. Соблазнение соблазнением, но ведь можно пойти дальше, придать сюжету двоякий смысл, и тогда история невинной девы, приручающей зверя, вберет в себя целую жизнь женщины от рассвета и до заката. Эта история расскажет об испытаниях, выпадающих на долю женщины, и о том нелегком выборе, который ей приходится совершать раз за разом. Вот что я нарисую. Я улыбнулся.

Зазвонил церковный колокол.

— Месса, моя госпожа, — произнесла камеристка.

— Пора собираться, — сказала Женевьева де Нантерр. — Остальные службы мы уже пропустили, вечером я тоже не смогу быть в церкви: нас с супругом ждут при дворе.

Она встала, камеристка поднесла ей ларец, расстегнула ожерелье и аккуратно сняла его, драгоценные камни сверкнули на ладони, а затем отправились в ларец под замок. Камеристка достала длинную цепь с крестом, усыпанным жемчугами, и, когда Женевьева де Нантерр кивнула, накинула цепь ей на шею. Остальные камеристки принялись складывать рукоделие. Я понял, что пора откланиваться.

— Pardon, сударыня, а монсеньор согласится на замену?

Женевьева де Нантерр поправляла шнуровку Наталии, а служанка тем временем отстегнула темно-красный шлейф, и он волнами сполз на пол, прикрыв зеленые листья и белые цветы.

— Ты его уговоришь.