Да, в те дни больше всего пленяла таившаяся на чердакесабля. Но нет-нет вспоминалась и Сашка, к которой я однажды, когда она как-топришла в усадьбу и, стоя с опущенной головой у крыльца, что-то робко говориламатери, вдруг испытал что-то особенно сладостное и томящее: первый проблесксамого непонятного из всех человеческих чувств…

Дон-Кихот, по которому я учился читать, картинки в этойкниге и рассказы Баскакова о рыцарских временах совсем свели меня с ума. У меняне выходили из головы замки, зубчатые стены и башни, подъемные мосты, латы,забрала, мечи и самострелы, битвы и турниры. Мечтая о посвящении в рыцари, ороковом, как первое причастие, ударе палашом по плечу коленопреклоненного юношис распущенными волосами, я чувствовал, как у меня мурашки бегут по телу. Вписьмах А. К. Толстого есть такие строки: «Как в Вартбурге хорошо! Там дажеесть инструменты 12 века. И как у тебя бьется сердце в азиатском мире, так уменя забилось сердце в этом рыцарском мире, и я знаю, что я прежде к немупринадлежал». Думаю, что и я когда-то принадлежал. Я посетил на своем векумного самых славных замков Европы и, бродя по ним, не раз дивился: как мог я,будучи ребенком, мало чем отличавшимся от любого мальчишки из Выселок, как ямог, глядя на книжные картинки и слушая полоумного скитальца, курившегомахорку, так верно чувствовать древнюю жизнь этих замков и так точно рисоватьсебе их? Да, и я когда-то к этому миру принадлежал. И даже был пламеннымкатоликом. Ни Акрополь, ни Баальбек, ни Фивы, ни Пестум, ни святая София, нистарые церкви в русских Кремлях и доныне несравнимы для меня с готическимисоборами. Как потряс меня орган, когда я впервые (в юношеские годы) вошел вкостел, хотя это был всего на всего костел в Витебске! Мне показалось тогда,что нет на земле более дивных звуков, чем эти грозные, скрежещущие раскаты, гули громы, среди которых и наперекор которым вопиют и ликуют в разверстых небесахангельские гласы …

А за Дон-Кихотом и рыцарскими замками последовали моря,фрегаты, Робинзон, мир океанский, тропический. Уж к этому то миру я несомненнонекогда принадлежал. Картинки в Робинзоне и во «Всемирном путешественнике», авместе с ними большая пожелтевшая карта земного шара с великими пустотами южныхморей и точками полинезийских островов пленили меня уже на всю жизнь. Эти узкиепироги, нагие люди с луками и дротиками, кокосовые леса, лопасти громадныхлистьев и первобытная хижина под ними — все чувствовал я таким знакомым,близким, словно только что покинул я эту хижину, только вчера сидел возле нее врайской тишине сонного послеполуденного часа. Какие сладкие и яркие виденья икакую настоящую тоску по родине пережил я над этими картинками! Пьер Лотирассказывает о том «волнующем и чудодейственном», что заключалось для него вдетстве в слове «колонии». Но ведь он говорит:

«II y avait une quantit de choses des colonies chez cettepetite Antoinette: un perroquet, des oiseaux de toutes couleurs dans une voliиre,des collections de coquilles et d'insectes. Dans les tiroirs de sa maman,j'avais vu de bizarres colliers de graines pour parfumer; dans les greniers ontrouvait des peaux de bкtes, des sacs singuliers, des caisses sur lesquelles selisaient encore des adresses de villes des Antilles.»

A что же подобное могло быть в Каменке?

В книге «Земля и люди «были картинки в красках. Помнюособенно две: на одной — финиковая пальма, верблюд и египетская пирамида, надругой — пальма кокосовая, тонкая и очень высокая, косой скат длинногопятнистого жирафа, тянувшегося своей женственной косоглазой головкой, своимтонким жалоподобным языком к ее перистой верхушке — и весь сжавшийся в комок,летящий в воздухе прямо на шею жирафу гривастый лев. Все это — и верблюд, ифиниковая пальма, и пирамида, и жираф под пальмой кокосовой, и лев — было нафоне двух резко бьющих в глаза красок: необыкновенно яркой, густой и ровнойнебесной сини и ярко-желтых песков. И, Боже, сколько сухого зноя, сколькосолнца не только видел, но и всем своим существом чувствовал я, глядя на этусинь и эту охру, замирая от какой-то истинно эдемской радости! В тамбовскомполе, под тамбовским небом, с такой необыкновенной силой вспомнил я все, что явидел, чем жил когда-то, в своих прежних, незапамятных существованьях, чтовпоследствии, в Египте, в Нубии, в тропиках мне оставалось только говоритьсебе: да, да, все это именно так, как я впервые «вспомнил» тридцать лет томуназад!

Пушкин поразил меня своим колдовским прологом к «Руслану»:

У лукоморья дуб зеленый, Златая цепь на дубе том…

Казалось бы, какой пустяк — несколько хороших, пусть дажепрекрасных, на редкость прекрасных стихов! А меж тем они на весь век вошли вовсе мое существо, стали одной из высших радостей, пережитых мной на земле.Казалось бы, какой вздор — какое-то никогда и нигде не существовавшеелукоморье, какой-то «ученый» кот, ни с того ни с сего очутившийся на нем изачем то прикованный к дубу, какой-то леший, русалки и «на неведомых дорожкахследы невиданных зверей». Но очевидно, в том-то и дело, что вздор, нечтонелепое, небывалое, а не что-нибудь разумное, подлинное; в том-то и сила, что инад самим стихотворцем колдовал кто-то неразумный, хмельной и «ученый» вхмельном деле: чего стоит одна эта ворожба кругообразных, непрестанных движений(«и днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом») и эти «неведомые»дорожки, и «следы невиданных зверей», — только следы, а не самыезвери! — и это «о заре», а не на заре, та простота, точность, яркостьначала (лукоморье, зеленей дуб, златая цепь), а потом — сон, наважденье,многообразие, путаница, что-то плывущее и меняющееся, подобно ранним утреннимтуманам и облакам какой-то заповедной северной страны, дремучих лесов улукоморья, столь волшебного:

Там лес и дол видений полны, Там о заре прихлынут волны Набрег песчаный и пустой, И тридцать рыцарей прекрасных Чредой из волн выходятясных И с ними дядька их морской …

У Гоголя необыкновенное впечатление произвели на меня«Старосветские помещики» и «Страшная месть.» Какие незабвенные строки! Какдивно звучат они для меня и до сих пор, с детства войдя в меня без возврата,тоже оказавшись в числе того самого важного, из чего образовался мой, каквыражался Гоголь, «жизненный состав.»

Эти «поющие двери», этот «прекрасный» летний дождь, который«роскошно» шумит по саду, эти дикие коты, обитавшие за садом в лесу, где«старые древесные стволы были закрыты разросшимся орешником и походили намохнатые лапы голубей…» А «Страшная месть»!

«Шумит, гремит конец Киева: есаул Горобець празднует свадьбусвоего сына. Наехало много людей к есаулу в гости…»

«Приехав и названный брат есаула, Данило Бурульбаш, сдругого берега Днепра, с молодою женой Катериною и с годовым сыном. Дивилисьгости белому лицу пани Катерины, черным, как немецкий бархат, бровям, сапогам ссеребряными подковами, но еще больше дивились тому, что не приехал вместе с неюстарый отец…»

И дальше:

«Тихо светит по всему миру: то месяц показался из-за горы.Будто дамасскою белою, как снег, кисеею покрыл он гористый берег Днепра, и теньушла еще далее в чащу сосен… Посереди Днепра плыл дуб. Сидят впереди двахлопца: черные козацкие шапки набекрень, и под веслами, как будто от огниваогонь, летят брызги во все стороны…»