Потом Лиля стала замечать, что отец увлёкся пешими прогулками по городу и окрест по несколько часов каждый погожий день. Попович несколько раз озабоченно интересовался, что Акаций Акациевич делал вчера или позавчера в пригородной лесополосе?

– Подонок. Если бы он не помогал доставать маме наркотики, когда она умирала, я за такие подозрения разорвала бы с ним знакомство.

– А Попович откуда узнавал?

– Ты ещё не понял? У него здесь везде свои глаза и уши.

Гена насторожился.

– Так, значит, он и о том, что я поменял билет, может знать?

– Не сомневаюсь.

* * *

– Городом Злакоградом наше местечко стало только с началом целинной кампании. Академик Лысенко был крёстным отцом. Хвалил здешние почвы и обещал Хрущёву засеять их пятиколосной пшеницей. А до этого к маленькому полустанку на транссибирской магистрали жалось село Злокачево. Колхоз в три сотни дворов, маленькая школа, сельсовет, клуб, маленькая заброшенная церквушка и маленькая, при железной дороге, пивнушка. Отец успел застать эту пастораль. А я вырос уже пусть в небольшом, но городе. От Злокачева одна церквушка и осталась.

– Это та, что недалеко от вокзала? Я про себя ещё отметил, откуда посреди города, в котором нет построек старше семидесяти лет, такая старина с шатровой колокольней. Подумал ещё: может, это новодел от новых русских из девяностых?

Рыжов вспоминал свой разговор с Акацием Акациевичем, который так ничем и не закончился. И пытался понять, почему, в чём была его ошибка, где он дал промах? Ведь сначала старик был даже заинтересован и словоохотлив. После чего он сник? Неужели после объяснения того, как количество просмотров переходит в качество рекламных выплат. Похоже, именно так. Рыжов тёр лоб. И что здесь безнравственного? Что здесь аморального? Что могло оттолкнуть Пулиопулоса?

Лиля, расчёсывавшая перед зеркалом свои роскошные волосы, неожиданно сказала:

– Мне очень к лицу будет твоя фамилия.

Гена приподнялся на локте. Их взгляды встретились в зазеркалье, и, если бы стекло треснуло от столкновения одного о другой, ни он, ни она не удивились бы этому.

Магический посох

Старик, разочарованно пожав плечами, неожиданно тихо ответил, почти прошамкал:

– Может быть. Может быть.

В который уже раз Рыжов непроизвольно возвращался к некоторым деталям своего разговора с Акацием Акациевичем, томился ими, как вдруг услышал у себя над ухом:

– Фёдор Павлович, мы! Мы крайние! Какая удача видеть вас!

Попович расшаркивался перед пожилым равнодушным хипстером, заросшим сединой, в длинном вытертом коттоновом сюртуке и в джонленноновских очках. Сквозняк, гулявший по железнодорожным кассам, шевелил время от времени его пышные чёрно-белые бакенбарды. Не менее кинематографичной была и выбивавшаяся из-под его цветной рубашки буйная растительность на груди. Победно опираясь на необычно толстую трость и не говоря ни слова, хипстер протянул Вясщезлову вялую руку.

Его спутница, примерно тех же пятидесяти с небольшим лет, не потерявшая в чертах лица намёк на былую исключительную красоту, заметно оживилась, увидев Гену, и заулыбалась.

– Добрый день, Ева Дмитриевна. Как вам идёт ваша новая причёска, какой шарм!

Попович картинно поцеловал её пальцы и восторженно спросил, не отрывая взгляда от её ногтей:

– Сколько же вы платите за эту красоту, Ева Дмитриевна? Это же работа настоящего художника, это же…. Анри Матисс, ни дать ни взять!

В улыбке Евы Дмитриевны блеснула едва заметная ирония, но ей нравился Геночка, и, жеманно освободив свои пальцы из его руки, она благосклонно ответила:

– Пустяки.

Услышав слова Поповича, Фёдор Павлович усмехнулся. Он прекрасно помнил, что Вясщезлов-младший именно от него впервые услышал имя этого позабытого французского живописца. Года полтора назад он рассказывал Гене, как швейцарский таможенник вынаблюдал, в смысле, самочинно выследил группу контрабандистов в аэропорту Лозанны. Начальство подняло его на смех, хотя и поблагодарило за бдительность. Тогда он по собственной инициативе, досматривая багаж самого молодого участника той шайки, практически ещё подростка, гениально передергивая карты и блефуя, прижал его к стенке. Напугал всеми возможными карами и добился признания в незаконном перемещении детских рисунков Анри Матисса.

– Мы даже не до конца уверены, его ли это рисунки или других детей.

Подозреваемый в контрабанде трясся, как осиновый лист, и таможенник пропустил мимо ушей его последнее замечание. Испепеляя тинейджера своим насмешливым проницательным взглядом, страж границы сказал, что полицейские, вероятно, уже на подходе.

– У тебя ещё есть возможность, как у любого свободного человека, сходить в туалет без конвоя. Последний раз, вероятно.

Так таможенник из аэропорта в Лозанне стал обладателем дюжины детских рисунков Анри Матисса, подтвердить подлинность которых не взялась ни одна экспертиза. Прежний обладатель детских шедевров конца XIX-го века или кто-то из того преступного сообщества знать о себе не давали.

Фёдор Павлович и Ева Дмитриевна снимали в Лозанне прекрасные апартаменты с видом на горы в семейной гостинице, принадлежавшей матери того таможенника. Часто виделись с ним. Несколько раз хорошо выпивали. Фёдор Павлович ещё сомневался, стоит ли принимать от него такой двусмысленный подарок. А не задержат ли и меня в том же аэропорту? В конце концов, авось и жадность взяли верх.

Не случись этой истории, вряд ли Гена Вясщезлов знал бы теперь о Анри Матиссе. Фёдор Павлович полвечера потратил когда-то на её изложение. И поскольку Гена не пил совершенно, на протяжении всего рассказа роскошный порто для гостей с Фёдором Павловичем потягивала тем вечером Ева Дмитриевна.

– Позвольте познакомить вас с моим московским другом.

Попович протянул руку в направлении Гены-блогера.

Старики уже и сами с любопытством разглядывали стоявшего в сторонке молодого человека, очарованного, как казалось Еве Дмитриевне, ими. Рыжов и правда был подсвечен доброжелательной улыбкой, но какой-то неоднозначной. Хипстер, задумавшись, нахмурил брови, пожевал губами воздух и только теперь подал свой голос, проскрипев:

– Хай, Руфулос!

– Геннадий Рыжов, на самом деле. Очень рад.

– Вот почему Ры, понятно, Рыжов.

– Ох! Я тоже ваша поклонница, – поспешила оторваться от местного Гены Ева Дмитриевна, – извините, что сразу не узнала. Вы в своих передачах так редко бываете в кадре. Но по голосу я всё равно бы догадалась. Неповторимый тембр. Вы так аппетитно выговаривали: «галушки, горилка»! Я выросла в Донецке. Вы показывали панораму вокруг моего дома, от которого осталась одна колонна. Какая жалость…

Понеслось.

Очередь продвигалась быстро, но Рыжов и Фёдор Павлович успеют заинтересовать друг друга настолько, что с удовольствием договорятся взять билеты до Москвы в одно купе. Попович одним ухом слушал их, другим Еву Дмитриевну.

– Не будет никакой войны, у меня точные сведения.

Когда до кассы оставались две русые головы, одна кудрявая, вторая прямоволосая, глаза Фёдора Павловича вдруг округлились. Он сунул