как будто не мои, ноги в коленях трясутся, холодный пот, и какой-то осьминог своими щупальцами сжал мне голову, вдавил её лицом в подушку и, пробив своим клювом мой череп у самой шеи, высасывает мой мозжечок. И меня вывернуло наизнанку, вытошнило прямо в постель. Встать я не мог. Разве что на четвереньки. И я не понимал, что происходит. В каком сне, в какие жернова я сунул голову, какая цефалопода наслаждается моим мозгом.

Через неделю призрак безжалостного головоногого моллюска вернулся. Перемучавшись вторым ночным приступом, утро я встретил на полу в жёлто-зелёной луже желчи. Непереваренная пища осталась на постели. А пустой желудок всё продолжал и продолжал мучительно сокращаться. Болели глаза, и я боялся, что они выпадут из орбит. Расслышав сквозь завывание песчаной бури позывные радио «Маяк» и московское точное время, я попробовал встать на ноги. Потом была ванна, была большая стирка, на завтрак крепкий чай без сахара и всё. В себя пришёл не раньше двенадцати.

Доктор мучил его вопросами, бил молоточком, колол то там, то сям иголками, строчил уже третий лист в его медицинской карте, долго подбирал мягкие слова, внимательно, не перебивая, слушал. Когда выговаривал «нужна ещё одна госпитализация», смотрел ему не в глаза, а в переносицу.

А он думал в ответ: «Успею сегодня на репетицию?» и «Какая госпитализация? КВН на носу!» Ведь небывалый случай, неслыханное везенье; первокурсника взяли в основной состав команды, которой предстоит выступать на Всесибирском этапе конкурса. Мы тоже попросим порулить. И он даже заулыбался этой мысли. А доктор, заметив эту улыбку, тяжело и горестно вздохнул.

– Меня очень настораживает динамика вашего заболевания. Нам нельзя терять ни дня, нужна новая биопсия, нужен новый контрастный рентген и много чего ещё. Если ваш отец не смог договориться с Новосибирском, будем действовать по факту.

– Почему не смог? Меня поставили в блатную очередь на апрель! Всё в порядке.

– В апреле вы уже безвозвратно ослепнете, а в июне вас похоронят. Если новая биопсия подтвердит мои подозрения, оперировать надо срочно.

И даже теперь, несмотря на то, что губы похолодели от ужаса и приподнялись волосы на голове, он продолжал думать о своих номерах, над которыми так смеялся капитан команды. Кстати, ни капитан, ни другие члены сборной Злакограда ни сном, ни духом не подозревали о серьёзности его заболевания. И достаточно часто злились из-за его отлучек на репетициях. Единственное, что могло его выдать – чёрные круги под глазами после ночных припадков. Но все приписывали их его отношениям или с верзилой Наташей с филфака, или с её подругой верзилой Евой с биофака. Обе очень высокие блондинки, выше большинства мальчиков на целую голову, а Фёдора только на половину. Обе легкомысленные, обе раскрепощённые и обе чуть-чуть угловатые. Руки обеим мешали. Наверно, поэтому сокурсники видели, как он иногда держит за руку Еву, а иногда Наташу. И ведь они между собой из-за него не ссорились. Вот что особенно бесило других студенток, которые заглядывались на Фёдора Карачагова.

– Завтра в девять утра тебя будет ждать наша сестра-хозяйка, – опять заговорил доктор, отрывая его от мыслей о своих топ-подругах, – Что с собой брать, знаешь. После обхода я тебя найду и начнём. Скажи отцу, что я свяжусь с ним завтра ближе к вечеру. И не вздумай увиливать! У тебя шансов выжить очень мало, почти нет.

И опять, как будто от поцелуя столетней старухи, седого ангела смерти, похолодели губы.

– До завтра!

Той ночью осьминог его не мучил. Мучили мысли. Мучили слёзы матери за стенкой. И впервые, наверное, с начала болезни, мучил парализующий страх. В отделении нейрохирургии ему приходилось видеть больных, месяцами прикованных к своим койкам, с забинтованными головами, опутанных шлангами капельниц и катетеров, с алюминиевыми губами, закативших глаза к потолку, и Федя не мог поверить, что на месяц – другой это и его будущее. И, как и всем, никто ему не поручится, что из этого медикаментозного забытья он вернётся в нормальное состояние.

Конкретно о смерти Федя не думал. Ничего сложного в роли покойника не видел. Даже самым бездарным актёрам она удаётся блестяще. Конечно, хотелось бы повременить, но ведь два звонка уже отзвенели. Пора собираться.

Тщательно вымывшись в шесть утра, плотно позавтракав, собрав спортивную сумку и понимая, что выходить ещё рано, он слушал радио и делал вид, что слушает маму. Отец уже уехал, ни слова не говоря, но перед уходом по-особенному крепко обняв его. Добравшись до больницы и заняв отведённое ему место, он переоделся, с ногами забрался на койку и стал ждать заведующего отделением. Болезнь сегодня никак не давала о себе знать. Минимум чёрных точек в глазах, никаких намёков на боль, нормальные запахи и почти никакого шума. Не мудрено, что он задремал. Когда проснулся, лежачим больным уже развозили обед. Соседи по палате недоумевали, почему сегодня не было обхода. Такое же недоумение Федя услышал в голосах двух сестёр, проходя мимо поста. И обрадовался этому, и возмутился, и разволновался.

С наступлением процедурного времени, уже после обеда, когда солнце совсем низко было над горизонтом, в палату вошла старшая медсестра, и следом за ней въехала застеленная каталка. Сомнений не было: это за ним.

– Карачагов?

Фёдор без тени испуга посмотрел в её очки.

– Раздевайтесь.

Один из соседей поинтересовался: «Пункцию будут брать?» Слово «пункция» было несказанно страшнее слова «биопсия», но Федя нашёл в себе силы ответить утвердительно. В операционной, кроме других врачей, он увидел и Алексея Алексеевича с гипсом на правой руке. Тот сначала виновато отводил глаза, но потом всё же заговорил.

– Незаменимых нет, что-нибудь придумаем. Или из Оренбурга, или из Свердловска выпишем специалиста. Я в любом случае буду рядом и сейчас, и на операции. Тебе волноваться причин нет.

Однако всего через несколько минут Федя убедился в обратном. Если после последней пункции, которую брал сам Алексей Алексеевич, он уже вечером самостоятельно ходил в туалет, то в этот раз пришлось пролежать двое суток. И всё это время, будто сорвавшиеся с цепи его симптомы набрасывались на него и набрасывались. Давали передышку пару часов и с новыми силами стучали клювами в основание черепа и петля за петлёй мыльными щупальцами перетягивали шею, затрудняя циркуляцию кислорода, крови, сознания. Когда у него начинались судороги, соседи по шестиместной палате цепенели, как статуи католического некрополя.

– Это самый фатальный, самый жёсткий цейтнот, с которым я сталкивался за всю свою практику, – говорил в телефонную трубку Алексей Алексеевич, – последняя биопсия убедила меня, что через неделю, максимум полторы, надежд не останется.