и полезное, поскольку позволяло опять влезать в зауженные до комариного писка модные брючки и платья. Но в пустых коридорах общежития не менее пустое брюхо относительно трезвого и небритого студента урчало так, что даже привычный ко всему Лёвчик, пушистый сибиряк комендантши Анны Герасимовны, благоразумно прятался в каптёрках, лишь изредка совершая набеги в соседний корпус, где жила прекрасная половина студенческого человечества. И вот как раз в этот славный августовский полдень, вздёрнув широченный хвост, Лёвчик уверенной рысью отправился собирать обильную дань с запасливых девушек.

– Жрать пошёл, – завистливо прокомментировал кошачий манёвр Сашка, сидевший на разогретом подоконнике. – Хитрая зверюга. Помурлычет, потрётся о ножки, жрать выпросит.

– Тебя если погладит какая-нибудь девочка, ты тоже замурлычешь.

– Давид, я готов мурлыкать. Я люблю мурлыкать сытым. Но голодным мурлыкать – нет. Сколько на твоих?

– Четверть первого. А сколько в твоих?

Сашка методично вывернул карманы, складывая бумажки и копейки в кучки. Звяканье монеток заполняло коридор медной капелью. Худощавый Давид, прикрыв пушистые серые глаза, внимательно следил за подсчётами друга.

– Семь рублей, – прижимистый Сашка аж скривился от расстройства. Родительские деньги куда-то и почему-то испарились быстрее, чем он рассчитывал.

– А копеек сколько, Шура? – Давид ласково положил тяжёлую руку на плечо друга.

– А что копейки, Давид? Что копейки-то?

– Копеек сколько, ты, буржуй? Колись.

– Ну-у-у… Семьдесят девять. А что?

– Ничего, Шура. Три копейки трамвай. Ты представляешь, сколько увлекательнейших поездок по достопримечательностям города-героя Ленинграда мы можем с тобой совершить на наши копейки, Шура?

Сашка благоразумно не стал опровергать это вопиющее «наши», поскольку блестящий умница Давид, вечно голодный, худой, весёлый и безалаберно-безденежный по причине исключительной щедрости, был его лучшим другом и никогда не оставлял Сашку в учебных бедах.

– Ну… это… да.

– Именно. Ты всегда у нас правильно думаешь, Шура, – Давид меланхолично следил за высокими «кошачьими хвостами» в полуденной прозрачности небес. – Особенно талантливо у тебя получается подумать как насчёт картошки дров поджарить. Думайте, Шура, думайте. Где б нам с тобой подкрепить наши смертные тела в интересах дружественных упомянутым телам двух бессмертных душ? Шура? Ты куда смотришь так внимательно, Шура?

– Я его знаю, – Сашка внимательно смотрел в окно.

– Лёвчика? Шура, я не ем кошатину. Лёвчик – наше священное животное, как корова в Индии. Это тотем, если тебе так будет понятнее. Шура, я опасаюсь за твоё душевное здоровье.

– Иди к чёрту, Давид. Вон, гляди, на первом этаже.

– Классная у неё грудь. Вижу, Ленинград благотворно повлиял на твоё чувство прекрасного, Шура.

– Давид, ты куда смотришь? А-а-а… Ну да. Да. Очень. Только он сейчас уйдёт.

– Кто?! Это же девчонка. Я её знаю, она с третьего курса. Такая лапочка.

– Давыдыч, тебе только бы о бабах. Гляди, три окна правее лапочки.

– Ёлки-палки… Едят. Вкушают. Пиршествуют… Котлеты! Погоди… Борщ! Нет, старик, ты подумай! А кто этот обжора, так нагло пользующийся женским гостеприимством? Ты знаешь его?

– Угу. В Харькове на конкурсе познакомились. Их пара второе место взяла, а мы четвёртое.

– Старик, ты о чём-то таком проболтался, о чём я тебя ещё поджарю на медленном огне по всем рецептам святой инквизиции. Но главное сейчас не это. О! Гляди! Уходит. Валим вниз, он нам нужен живым!

Давид и Шура, вдумчиво голодные второкурсники с кафедры физики глубокого холода, ссыпались по лестнице индейскими прыжками через пять-шесть ступенек, но по двору прошли лениво и таким курсом, что как бы и очень даже мимо девчоночьего корпуса. Их расчёт был безупречен. Там-то они радостно и тепло приняли в свои объятия только что очень вкусно пообедавшего «аппаратчика» Кольку Зинченко, первокурсника «пищёвки», кафедры пищевых холодильных установок и аппаратов.

– Привет, старик! Как дела? Сколько лет, сколько зим!

– Зд… Здрастуйте. А ви хто?

Давид внимательно посмотрел на Сашку. Сам Торквемада, будь он свидетелем беседы, вне всякого сомнения, поставил бы Кириллу памятник из чистого золота за такой убийственный взгляд. Но оставим в покое мятежный дух Великого Инквизитора и вернёмся к нашим друзьям.

– Колька! Старик! – заторопился Сашка, понимая, что жертва ускользает. – Харьков, республиканский! Гопак, Киев, второе место. Румба, Днепродзержинск, четвертое. Ну?!

– Республиканский! – восторженно подхватил с ходу врубившийся Кирилл, сияя улыбкой, как Гагарин с Фиделем вместе взятые. – Киев-Днепро-феликс-румба-гопак!

Лицо Кольки медленно сменило выражение с хуторянско-недоверчивого на селянски-хитрое. Будущие физики с нелёгким сердцем отследили эту перемену.

– Точно. Ти… Ти – Васильцев. Гарний танець.

– Васильков. Мы з Мелитополя були, а ви – ви ж так гарно гопака садили, але ж судьи були, ну, це ж ясно якi.

– Товарищи украинцы! – Давид понял, что беседа двух малороссов в Ленинграде может стать не менее обстоятельной, чем в гоголевско-петербургские времена, и решил вмешаться. – Товарищи! Друзья! Сердце обливается мёдом при виде встречи побратимов по гопаку и румбе, я даже и не знал, что мой друг обладает такими талантами, не менее блистательными, чем ваши, Николай, однако со своей стороны смею заметить, что в настоящий момент мы, Николай, твои новые и, прошу заметить, очень хорошие товарищи, имеем честь обратиться к тебе с неотложной просьбой, не терпящей ни секунды промедления!

– Що? – Колька натурально обалдел от Давыдовых витиеватостей, от которых всегда млели сердца аспиранток Техноложки.

– Коля, выручай, – перевёл Сашка. – Вторую неделю на мели. Денег – ноль. Четвёртый день на помадках с килькой. Натурально дохнем, друг.

– Именно, Коля. Можешь выручить? А мы твою помощь, выраженную в калориях, жирах, белках и углеводах, учтём и не забудем. У тебя ж теормех и «там моя могила» впереди.

– Ребята! Извините, но у меня тоже денег мало, я себе рубашку купил, вот, сам жебракую… Как это?

– Побирается он, – хмуро резюмировал Сашка.

Но Кирилл не сдавался.

– Милый мой Коля. Нам не нужны твои капиталы. Кстати, где рубашечку оторвал? Симпатично (Колька красовался в тёмно-синей шёлковой рубашке, по которой полосками шли мелкие карточные масти). Ты лучше подскажи, как бы нам познакомиться с теми прелестными созданиями, которые так щедро и милосердно накормили тебя котлетками?

– И борщом. И пирожками, – Сашка нервно сглотнул.

– З дiвчатами? – «аппаратчик» Колька почесал затылок и тяжело задумался (эта секунда растянулась для «физиков» в нечто неопределенно-длительное в точном соответствии с теорией старика Лоренца). – Можно.

– Шура. Шура, запомни это мгновение. Шура, ликуй! Коля, скажи… Да, кстати, мы невежливы. Я – Кирилл Давыдов, можно Кирилл, можно Давид, можно Давыдыч. Шура, он же Саша, он же Василёк, он же Скупой Рыцарь… Ой! Да не дерись ты, олух! Я ж любя! Чёрт толстый! Вот. Так вот. Я – Кирилл, он – Саша. Мы с Глубокого Холода, с «единицы», второй курс, группа Х-12. Очень приятно,