бы намек на «цензурные осложнения»; в нем просто, без обиняков говорится, что «Бабушкины сказки» не были «угодны» Демидову, потому-то и пошли «на промывку». Видеть в этих словах иной, завуалированный смысл, нам представляется, нет оснований.

Во-вторых, если и можно согласиться с тем, что «пропаганда отвлеченных идей человечности» в большей степени занимает Друковцова во втором сборнике, то расчет на занимательность никак не может быть приписан исключительно «Саве», не в меньшей степени он присущ и «Бабушкиным сказкам».

В-третьих, нельзя противопоставлять «Бабушкины сказки» «Саве, ночной птице» и по степени отражения социальных, антикрепостнических настроений. Даже в таком, казалось бы, «отвлеченном» этико-моральном рассказе, как беседа отца с сыном (№ 1) Друковцов умудряется делать выпад против дворян — «пустокормов» и многих, как он говорит, «из нашей братии, поросят», которые, будучи посланы за границу, «выезжают оттуда большими свиньями».[104]

Резкая сатира звучит в рассказе о трех крепостниках-помещиках — «чудовищах в роде человеческом»: «деде жидомире», «сыне крохоборе» и «внуке скопидоме». Особенно ярко характеризуется один из них, принуждающий своих подневольных крестьян осенью после уборки урожая и зимой собирать по деревням соседних помещиков милостыню, а по возвращении требует с них «праведный алтын». Этот же господин держит в черном теле и своего слугу, руководствуясь хитроумным правилом, чтобы он был «ни сыт ни голоден, ни тепл ни холоден, ни бос ни обут, ни наг ни одет».

В сказке на известный сюжет «Лутонюшка» (№ 20)[105] высмеивается глупая барыня, которую легко проводит простой деревенский парень. Барыня же в роли ревнивой и злой жены изображается и в другом рассказе (№ 22). Здесь она не только «своею журбою» мужа «сгоняет со свету», «ежечасно ворчит, кричит, всех учит, себя мучит», но и издевается над своей девкой-прислугой, совсем понапрасну ревнуя к своему мужу: «Раздев бедную девку донага, злая сатана мучила <ее>, сколько хотела».

Крепостная действительность отражается под определенным углом зрения и в других произведениях сборника, например в сатирической повести о господине и приказчике (№ 7, переработка популярного сюжета «Хорошо и худо»).[106] Здесь эксплуататором крестьян наряду с помещиком выступает богатый мужик и слышится вопль о бесправности и притеснениях деревенского люда даже в жалобах барского приказчика, у которого сам господин «неоднократно спину чесал», а его «нянюшки и матушки, повивальные бабушки, названные матушки, сверхкомплектные тетушки, любезные сестрицы, племянницы, кумушки и сватьюшки», так те его «за правду по спине, как по шубе бьют».

Упомянем также рассказ о том, как разорившийся барин по совету учителя-пройдохи отдает своих мужиков в рекруты и, получив за них денег, богатеет (№ 12).

Но если «промывка» материалов, вопреки мнению Д. Молдавского, не влекла за собой ослабления социального звучания «Савы, ночной птицы», то спрашивается, какие все же изменения вносил составитель в сборник, чтобы угодить вкусам своего друга-покровителя?

Эти изменения, как нам кажется, шли по двум главным линиям: во-первых, усиления элементов назидательности, поучения, морали; во-вторых, дальнейшей «фольклоризации» стиля путем оснащения его народными словами и выражениями, пословицами и поговорками вроде следующих: «надоела, как горькая редька»; «иссохла вся, как сатана»; «гол, что сокол»; «у него, проклятого, и собаки из-под стола выманить нечем»; «каков Сава, такова про него и слава»; «всякому печать своя тяжела»; «лучше любить живого капрала, нежели мертвого полковника»; «чугун, как густо ни золоти, все ржавеет»; «род-племя мило, а свой рот ближе» и многие другие.

В «Саве, ночной птице» несравненно больше места, чем в «Бабушкиных сказках», уделяется рифмованной речи, придающей повествованию балагурный оттенок, что, вообще говоря, свойственно и народной сатирико-бытовой сказке. Иногда рифмуются отдельные слова и выражения, например: «молодой вдовец начал из рук рваться и в яму бросаться»; «муж твой встает, скоро гроб упадет»; «если один на другого донесет, то тем весь дом потрясет» и т. п. Иногда рифма (большею частью глагольная) пронизывает если не все, то значительную часть произведения. Таковы, например, два рассказа (№№ 4, 8); первый из них начинается словами: «Муж жену пребезмерно любил и едва души своей не погубил», второй: «В деревне у старика не было муки ни четвертока, вдруг старик разбогател, жениться захотел», и пр.

Значительно полнее, чем у Курганова и Друковцова, тенденция на сближение с народной сказкой наблюдается в ряде других сборников 80—90-х годов XVIII века, посвященных, однако, не бытовой и анекдотической, а преимущественно волшебной сказке. Из этих сборников Н. А. Цертелев выделяет «Дедушкины прогулки» и «Лекарство от задумчивости» («по крайней мере, — пишет он, — они изданы точно так, как сохранились изустным преданием»);[107] М. Н. Макаров — «Сказки русские» П. Тимофеева (во втором их издании 1790 г.: «Веселая старушка, забавница детей»), где, по словам исследователя, «наши древнейшие сказки взяты были точным их рассказом, и потому гораздо менее других испорчены»;[108] И. П. Сахаров — «Сказки русские» П. Тимофеева, на второе место, хотя и с большими оговорками, он ставит «Дедушкины прогулки»;[109] А. Н. Пыпин — «Дедушкины прогулки», «Старую погудку», «Сказки русские» П. Тимофеева (последний сборник, по его словам, занимает между сборниками XVIII — начала XIX века «едва ли не первое место»).[110]

Что касается С. В. Савченко, то его оценка данных сборников в большей степени базируется на наблюдениях и выводах предшественников, поскольку некоторые из сказочных изданий оказались для него мало или вовсе недоступными.

В послереволюционное время в нашей науке появились две развернутые статьи, специально посвященные аналитическому обзору сказочных сборников XVIII века. Одна из них принадлежит В. И. Чернышеву «Русские сказки в изданиях XVIII века» (1934 г.), другая — И. М. Колесницкой «Русские сказочные сборники последней четверти XVIII века» (1939 г.).[111]

Эти статьи отличаются от работ дореволюционных исследователей широким охватом материала и более тщательной и объективной его интерпретацией, хотя в целом почти не расходятся с ними в определении лучших сказочных сборников XVIII века. В. И. Чернышев выделяет из них четыре, так оценивая входящие в них тексты: «Лекарство от задумчивости» «довольно хорошо передают содержание, строй и стиль народных сказок»;[112] «Дедушкины прогулки» и «Старая погудка» — «хорошей сохранности»;[113] «Сказки русские» П. Тимофеева — «хорошей передачи».[114]

Те же четыре сборника относит в особую (вторую) группу и И. М. Колесницкая, подчеркивая, что «в них вошли сказки, по своей структуре и стилю близкие к сказке народной».[115] В отличие же от В. И. Чернышева исследовательница все же отдает решительное предпочтение сборнику «Старая погудка».

Упомянутые четыре сборника действительно выгодно выделяются в литературе того времени.[116] Но среди них мы, вслед за М. Н. Макаровым, И. П. Сахаровым и А. Н. Пыпиным, склонны все же на первое место поставить «Сказки русские» П. Тимофеева.[117]

В сборник П. Тимофеева входят десять волшебных сказок. Им предшествуют стихотворное обращение