Русские сказки в ранних записях и публикациях

(XVI—XVIII века)

РУССКАЯ СКАЗКА В РАННИХ ЗАПИСЯХ И ПУБЛИКАЦИЯХ

1

Как известно, примерно до середины XIX века термин «сказка» употреблялся во многих значениях. Сказками назывались различного рода документы (например, поименные списки населения или «ревизские сказки», показания на следствии или на суде, отчеты о происшествиях и т. п.), некоторые чисто литературные произведения — прозаические и стихотворные, отдельные произведения фольклора (например, былины) и, наконец, то, что действительно является сказкой в современном значении этого слова.

Первое упоминание собственно сказок в памятниках письменности исследователи относят к 1649 году — времени датировки грамоты Верхотурского воеводы Рафа Всеволожского, где осуждаются те люди, которые «сказки сказывают небывалые».[1] Однако надо полагать, что такое приурочивание не совсем точно, поскольку термин «сказка» в прямом его значении встречается уже в русско-английском словаре — дневнике Ричарда Джемса, а еще ранее — в грамматике Лаврентия Зизания.

В первом из этих трудов приводится слово «сказка» (skaji skaseka = «скажи сказка» = tell a tale) в смысле выдумки, небылицы, рассказа, в который не верят,[2] во втором — басня (байка) и сказка фигурируют как равнозначные понятия.[3]

Несколько позднее проникновение термина «сказка» в памятники письменности дало повод утверждать, что в древнерусский период сказка, по всей видимости, называлась не иначе, как байка (от слова баять — говорить, отсюда — бахарь, т. е. человек, рассказывающий байки).[4] При этом делались ссылки, во-первых, на письменные и печатные источники, где в качестве рассказчиков басен иногда упоминаются бахари, и, во-вторых, на некоторые фольклорные тексты позднейшей записи, в которых сказка в силу устойчивости традиции именуется байкой.

Не отрицая наличия термина «байка» в древнерусском обиходе, мы все же полагаем, что наряду и одновременно с ним был широко распространен также (причем, очевидно, не столько в книжной, сколько в народной среде) термин «сказка», о чем свидетельствуют не только наблюдения Лаврентия Зизания (конец XVI века), но и записи фольклора, относящиеся к позднему времени. В самом деле, трудно представить себе, чтобы такие сказочные и пословичные формулы, твердо зафиксированные уже изданиями XVIII века, как «ни в сказке сказать, ни пером написать», «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается», «начинается сказка от Сивки от бурки», «сказка — складка, а песня быль» и многие другие,[5] в которых сказка называется не чем иным, как сказкой, могли возникнуть, отшлифоваться и стать общенародным поэтическим достоянием в короткие сроки. Очевидно, для этого потребовалось не одно столетие, и потому употребление термина «сказка», на наш взгляд, следует относить к гораздо более раннему времени, чем XVI—XVII века.

В письменных источниках не сохранилось текстов сказок, бытовавших в древнерусский период. Впрочем, это относится как к сказкам, так и к другим жанрам фольклора. Сосредоточение грамотности и просвещения в церквах и монастырях препятствовало проникновению в письменность произведений народного творчества. Церковники и грамотеи-монахи, составлявшие летописи, поучения, жития святых, сплошь и рядом не только не интересовались, но и враждебно относились к произведениям фольклора, к народному искусству вообще.

«Смеха бегаи лихаго; скомариха и сла точьхара и гудця и свирця не оуведи оу дом свои глума ради, поганьско бо то есть», — говорится в «Поучении к духовному чаду» Георгия Зарубского черноризца (XII—XIII века).[6]

В борьбе с языческой идеологией представители духовной и светской власти обрушивались на тех, что верует «в встречю, в чех, в полаз и в птичьи грай, ворожю, и еже басни бають и в гусли гудуть».[7]

Все это, однако, не исключало того, что мощная фольклорная струя, пронизывающая древнерусский быт, в той или иной степени отражалась в письменных памятниках. Несомненно, и об этом уже неоднократно говорилось в нашей литературе, что во многих летописных рассказах-преданиях (о трех «хоробрых» братьях Кие, Щеке и Хориве и о их сестре Лыбеде, которая «тако же была храбра и вельми красна»; о княгине Ольге и князе Олеге; о Белгородском киселе; о русском богатыре Усмошвеце и др.) можно усмотреть сказочные мотивы и образы.[8] Возможно также, что уже прозвище новгородского посадника «ягинин» (Лаврентьевская летопись) есть производное от слова Яга (Ягишна), тогда, как замечает П. В. Владимиров, древность ее образа восходит, по памятникам, к XII веку.[9]

Отголоском распространенной традиционной формулы волшебно-фантастической сказки может служить обращение Домонта к псковичам: «Кто стар — той буди отец, а кто молод — той брат» (Первая псковская летопись, 1266 год).[10]

Несмотря на скудость и отрывочность сведений о сказке в Древней Руси, все же можно разделить предположение Э. В. Померанцевой, что уже в ту пору сказка выделилась как специфический жанр из устной прозы, что были выработаны «основные особенности» ее поэтики, о чем говорят близкие к сказке летописные предания, в которых «использованы типично сказочные композиционные схемы, троекратные повторения, фантастические образы и ситуации», что к XIII веку, судя по проникшим в летопись отдельным стилистическим формулам, характерным для сказки, была выработана и так называемая сказочная обрядность.[11]

В XVI, и особенно XVII веке, помимо упомянутых трудов Зизания, Ричарда Джемса и грамоты Рафа Всеволожского, свидетельства о бытовании сказки мы обнаруживаем в некоторых других официальных документах и мемуарах.

Письменные источники подтверждают, что отношение господствующих классов того времени к сказке, как и к фольклору, вообще, отличалось сложностью и противоречивостью. Продолжая жестокую борьбу по искоренению фольклора и его активных носителей — скоморохов, сами представители феодальной власти, вплоть до царя, не отказывали себе в удовольствии слушать народные песни и сказки. Так поступали, например, цари Иван Грозный, Василий Шуйский, Михаил и Алексей Романовы, специально державшие при своих дворах искусных рассказчиков-бахарей, главным образом стариков.[12]

Ссылаясь на свидетельства иностранцев, И. Забелин пишет, что царь Иван Грозный, пребывая в Александровой Слободе, после вечернего богослужения «уходил в свою спальню, где его дожидались трое слепых старцев; когда он ложился в постель, один из старцев начинал говорить сказки и небылицы, и когда уставал, то его сменял другой, и т. д.».[13]

Англичанин Адам Олеарий, посетивший Москву в XVII веке, засвидетельствовал любопытный обычай русских рассказывать «всякого рода срамные сказки» на свадебных пирах.[14] Об этом же поведал и другой иностранец Самуил Маскевич, но указал, что «сперва рассказывают сказки с прибаутками, благопристойные, а потом поют песни и такие срамные и бесстыдные, что уши вянут».[15]

Как и в