кто не видел, как нотариус гоняется за своим носом, и представить себе не могут о его пыле. Прощайте, малина и клубника! Прощай, крыжовник и черная смородина! Всюду, где пронесся этот поток, урожай был смят, разрушен, уничтожен; только и остались снятые цветы, сорванные завязи, сломанные ветви и стоптанные ногами кусты. Крестьяне, испуганные вторжением этого неведомого бича, бросили лейки, звали соседей и полевых сторожей, требовали за потраву и гнались за охотниками.

Победа! кошка попалась. Она бросилась в колодезь. Скорей, ведер! веревок! лестниц! Были уверены, что нос метра Л'Амбера будет найден невредимым, или почти целым. Но, увы! колодезь был не простой колодезь. То был ход в брошенную плитную ломку, галереи которой расходились сетью более чем на десять лье и соединялись с парижскими катакомбами!

Заплатили за визит г. Трике, уплатили крестьянам за потраву все, что они требовали, и под страшной грозой с ливнем отправились в Партенэ.

Прежде чем сесть в карету, Айваз-Бей, мокрый как курица, но вполне успокоенный, протянул руку г. Л'Амберу.

— Я искренне сожалею, — сказал он, — что благодаря моему упрямству дело зашло так далеко. Маленькая Томпэн не стоит и капли крови, пролитой из-за неё; я нынче же ее брошу, потому что не мог бы взглянуть на нее, не вспомнив о том несчастии, которое она принесла вам. Вы свидетель, что я вместе с этими господами употребил все усилия, чтоб возвратить вам то, чего вы лишились. Теперь позвольте мне выразить надежду, что беду еще можно поправить. Деревенский доктор напомнил нам, что в Париже есть более его искусные врачи; я, помнится, слышал, что новейшая хирургия обладает вполне верными тайнами, чтоб восстановить изуродованные или уничтоженные члены.

Г. Л'Амбер принял довольно неохотно верную, протянутую ему руку, и приказал везти себя вместе с друзьями в Сен-Жерменское предместье.

III.

Где нотариус с большим успехом защищает свою шкуру.

Кто был вполне счастлив, так извозчик Айваз-Бея. Этот состарившийся уличный мальчишка, быть может, не столько был доволен получением двадцати пяти франков на водку, сколько тем, что победителем остался его седок.

— Э! — сказал он доброму Айвазу, — так вот вы как расправляетесь. Не дурно это и запомнить. Если мне случится наступить вам на ногу, я поскорей попрошу прощения. А этому несчастному господину теперь не до понюшки табаку! Нет! если теперь при мне станут говорить, что турки увальни, так я сумею ответить. А не говорил я вам, что принесу счастье? А есть у нас старик, служит у Бриона, и я его знаю, так он как раз наоборот. Всем своим седокам приносит несчастье. Кого он ни повезет, все прогорают... Ну, кокотка! вперед по пути славы! тебе нынче нет лошадок подстать.

Эта несколько жестокая болтовня не веселила турок, и извозчик забавлял одного себя.

В карете, бесконечно более блестящей и с бесконечно лучшей упряжной, нотариус сетовал на судьбу в присутствии двух своих друзей.

— Конечно, — говорил он, — я все равно что убит. Мне остается только застрелиться. Теперь мне нельзя показаться ни в свет, ни в оперу, ни в какой театр. Или вы мне прикажете выставлять напоказ перед всей вселенной свое уродливое и жалкое лицо, которое в одних возбудит смех, а в других жалость?

— Полноте, — возразил маркиз, — свет привыкает ко всему. При том, в самом крайнем случае, когда боишься выезжать, стоит только сидеть дома.

— Сидеть дома! что за дивная перспектива! Неужто вы думаете, что при таком положении вещей женщины станут бегать ко мне на дом.

— Женитесь. Я знал кирасирского поручика, который лишился руки, ноги и глаза. Согласен, женщины за ним не гонялись; но он женился на славной девушке, ни дурной, ни хорошенькой, которая любила его ото всего сердца, и был вполне счастлив.

Г. Л'Амбер вероятно не считал такой будущности особенно утешительной, потому что с отчаянием воскликнул:

— О, женщины! женщины! женщины!

— Боже мой! — сказал маркиз, — что это у вас все мысли направлены на женщин! Но ведь женщины не все; кроме них, есть много вещей на свете. Надо, чорт возьми, подумать и о спасении души! Можно заботиться о душевном самоусовершенствовании, о развитии своего ума, оказывать услуги ближним, исполнять обязанности своего звания. И вовсе нет надобности в длинном носе, чтоб быть хорошим христианином, добрым гражданином, прекрасным нотариусом.

— Нотариусом! — возразил он с мало скрытой горечью. — Действительно, пока я еще нотариус. Вчера я был еще человеком, светским человеком, джентльменом и даже — я могу сказать это без ложной скромности — кавалером, которым не пренебрегали в лучшем обществе. Сегодня же я только нотариус. А кто знает, чем я стану завтра? Стоит только проговориться лакею, и эта глупая история получит огласку. Стоит какой-нибудь газете сболтнуть о ней два слова, и суд будет принужден преследовать моего противника и его свидетелей и даже вас, господа. И вот мы пред судом исправительной полиции, и разъясняем, где и почему я преследовал девицу Викторину Томпэн! Вообразите, себе такой скандал, и подумайте, можно ли нотариусу пережить его?

— Милый мой, — сказал маркиз, — вы себя пугаете воображаемыми опасностями. Люди нашего круга, а вы несколько принадлежите к нему, имеют право безнаказанно резать друг другу горло. Прокуратура смотрит сквозь пальцы на наши дуэли, и это справедливо. Я понимаю, что следует несколько потревожить журналистов, художников и тому подобные личности низших сословий, когда они осмеливаются браться за шпагу: этим господам следует напоминать, что у них для драки есть кулаки и что этого оружия вполне достаточно для защиты той чести, какая выпала на их долю. Но когда дворянин поступает, как подобает дворянину, тут суду не к чему вмешиваться, и он безмолвствует. Выйдя в отставку, я дрался пятнадцать или двадцать раз, и порой исход дуэли был несчастлив для моих противников, а видели ли вы мое имя в Судебном Вестнике?

Г. Стеймбур был не на столько близок к г. Л'Амберу, как маркиз де-Вилльморен; у него не было, как у нотариуса, собственности в виде конторы в улице Вернель, переходившей по наследству уже в четвертом поколении. Он