Прошли долгие годы, и Альбан стал аббатом того монастыря. После осады монастыря викингами, напавшими на обитель, попал в плен. Непокорного христианского священника нещадно избили, а потом бросили умирать. Ирландец выжил, но полностью ослеп. И к моменту появления в Норвегии оказался совершенно незрячим.

Будущий норвежский король Олав Трюггвасон встретил аббата во время ирландского похода, слепого, исхудавшего, со следами побоев, но полного оптимизма и жизнелюбия. Тогда Олав спросил аббата, почему тот так держится креста и своего Распятого Бога, почему не принял веру в истинных и светлых скандинавских богов. На что Альбан ответил: — Христос безграничен во влиянии своём, и он царит повсеместно, даже лёгкий шёпот верующего касается ушей его. Господь милосерден к грешникам и страждущим. А услышит ли Один, пусть даже очень громкий глас твой, великий вождь норманнов, здесь, на моей земле? Тогда же он предсказал Трюггвасону: "Ты будешь знаменитым конунгом и совершишь славные дела. Ты обратишь многих людей в христианскую веру и тем поможешь и себе, и многим другим. И чтобы ты не сомневался в этом моём предсказании, я дам тебе такой знак: у тебя на кораблях будет предательство и бунт. На берегу произойдет битва, и ты потеряешь множество своих людей, а сам будешь ранен. Рану твою посчитают смертельной, и тебя отнесут на щите на корабль. Но через семь дней ты исцелишься от этой раны и вскоре примешь крещение".

Так оно и случилось. После благополучного завершения предсказания Олав поверил аббату, а тот крестил норманна и обратил в христианскую веру. С тех пор Трюггвасон всегда открыто носил крест поверх одеяния, а ирландец сопровождал его в странствиях. Став наконец норвежским королём, Олав пригласил Альбана в первый возведённый им храм, что располагался в Нидаросе, теперешней столице Норвегии, а так же сделал своим духовником. С собой в страну фьордов Альбан Ирландец привёз ларец с частицей мощей Святого Котрига, считавшейся чудотворной, исцеляющей разные хвори.

Духовная воля епископа Николаса явно отражалась на его лице, и ею же дышала вся его статная фигура, вызывая всеобщее уважение, воля же и вера ирландца шла из глубины души, являясь миру через его слова и поступки. Там, где, проповедническое терпение епископа иссякало, и он переходил к проклятиям на головы язычников, Альбан стойко и, не теряя самообладания, доводил дело до конца. Ирландец добрым и проникновенным словом вразумлял население края, склонял его в лоно христианской церкви. И немногочисленные прихожане прозвали бывшего аббата "Альбан тихий Нидаросский колокол". Говорил Ирландец всегда негромко, а в вере убеждал терпеливо и настойчиво. Тихие же слова его в иных случаях звучали, словно громкий колокольный набат, разносясь по всей нидаросской округе.

До двери церкви оставалось всего несколько шагов, когда епископ Николас остановился, как вкопанный, и указал на церковное крыльцо… Там лежал небольшой свёрток, напоминающий кролика, завёрнутого в плащ сердобольного хозяина зябким осенним утром. Странный же свёрток вдруг зашевелился и разразился недовольным детским плачем. Ребёнок кричал, призывая к себе внимание и сострадание окружающих.

Глава 4

4. Пятый малыш и его отец. — Пятый! — с возмущением, обращённым непонятно к кому, произнёс епископ Николас. А затем наклонился и взял ребёнка на руки. Плащ, в который младенец был закутан руками любящей матери, был мокрым и холодным. Но поднятый с церковных ступеней ребёнок усердно взывал к окружающему миру, своим призывным плачем будоража округу. Личико его было бледным, потным и напряжённым, но синева холода ещё не обрела над ним полную власть. А голубые глазки малыша с надеждой нацелились прямо в жёсткое лицо священника. Ребёнок живо двигал ножками и не подавал признаков болезненной сонливости.

— Послушник Огге! Отворяй живее дверь! Младенец требует помощи и нашего участия в своей судьбе. Не на улице же ему лежать, бедолаге, — командным голосом произнёс епископ Нидаросский и через мгновение устремился в открывшийся проём, бросив в сторону Огге последние наставления. — Теперь, не медли — зови городскую стражу, пусть она проверит лес вокруг богомерзкого древа язычников. Что-то подсказывает мне, что очередная находка в виде изуродованного женского тела не замедлит быть. И вот ещё… Зайди потом в ближайший дом и захвати тёплое молоко с мёдом, чистую тряпицу и сухой мох. Торопись, Огге Сванссон!

И послушник тут же пустился исполнять поручения епископа Нидаросского. Уже из тьмы церковного помещения священнослужитель кинул последний взгляд в сторону удаляющегося молодого послушника. Умудрённого жизнью и людьми епископа давно уже настораживал внешний вид и повадки Огге Сванссона. «Почему он носит такую свободную рясу, ведь молодому человеку меньше всего хотелось бы выглядеть мешком с сеном в глазах окружающих?.. Что он старается скрыть под ней — телесное уродство или богатырскую стать? Где это деревенский парень научился так бесшумно передвигаться? И руки… Они похожи на руки воина, а не землепашца… Но, может я, хвала Господу, ошибаюсь. Ведь он набожен, исполнителен и старателен в изучении латыни и церковного письма, а та жизнь, которая сделала его таким необычным, возможно, уже далеко позади, и Огге теперь искренне стремится к Богу, стараясь замолить прежние грехи…», — в очередной раз пришло в голову недоверчивого священника. Но он оборвал эти мысли и вернулся к порогу церкви, чтобы проводить в её помещение слепого ирландца, а затем, оставив того у алтаря, поспешил в маленькую комнату за его пределами и, запалив свечи, углубился в осмотр, согревание и утешение младенца.

Мальчик же, согретый тёплым, подбитым мягким мехом, красным епископским плащом, покряхтев, заснул. От тепла и покоя лицо его порозовело, а дыхание стало спокойным и ровным…

В небольшой, но вместительной церкви — Нидаросском храме Христа Спасителя было сумрачно и прохладно, хотя яркое утреннее солнце и пыталось проникнуть внутрь через деревянные решётки в высоких стрельчатых окнах. Ставни в это время года ещё не закрывали, но света всё равно было недостаточно.

Немногочисленные прихожане уже собирались к утренней службе, и они, переговариваясь шёпотом и исполненные благоговейного трепета, заходили внутрь. В сумраке церковного покоя можно было различить несколько групп мужчин простого и зажиточного вида, женщин, одетых в добротные, а в большинстве, скромные платья из простой темной ткани, головы которых были покрыты светлыми платками: всего собралось около дюжины приверженцев новой веры, постоянно посещавших церковные службы, исповедовавшихся и причащавшихся регулярно. Серебряные кресты теперь совершенно открыто, поблёскивали на груди собравшихся.

Здесь,