Отец подошел к задней двери. Он захватил с собой одеяло – накрыть им сиденье, чтобы она не запачкала юбку.

– Пора ехать, родная, – сказал он.

Солнце пригревало, дул легкий ветерок. День обещает быть чудным.

Во двор, сжимая кепку в руке, выбежал Тимми и бросился к ней. Он так крепко обнял ее, что, казалось, выдавил из нее весь воздух. Она обхватила его за плечи и рассмеялась. Тимми – копия Джека и папы во всем, вплоть до черных волос и задиристой манеры держаться. А она сама – вылитая мать, у обеих одинаковые вьющиеся каштановые волосы. А глаза у всех темно-карие.

Она слегка отстранилась, и теперь глаза у них оказались на одном уровне. И когда это он успел так вырасти? Ведь ему едва исполнилось тринадцать.

– Я приеду через две недели, дружок, ты не успеешь оглянуться, как у меня будет выходной, и я поеду с вами за морским углем.

– Я не хочу, чтобы ты уезжала, Эви наша дорогая.

– Я должна, Тимми. Ты же знаешь, мы должны накопить на домик Фроггетта.

Он высвободился и, пиная ногой землю, сказал:

– Я уже скоро стану работать в шахте и буду больше зарабатывать, так что тебе незачем уезжать.

Она вздохнула. Мистер Дэвис, управляющий шахты, давно уже разъяснил всем шахтерам, что они лишатся домов, если их сыновья не придут работать на Истонскую шахту. Именно это обстоятельство, а также стремление обеспечить Джеку свободу добиваться лучших условий труда заставили ее придумать план на будущее.

Теперь уже мамины руки крепко обнимали ее, и Эви снова, как и всегда раньше, подумала: «Какая мама мягкая».

– Поступай, как сказала мисс Мэнтон, и присматривай за миссис Мур, солнышко. Не волнуйся о Джеке, этот дурень уже понял, что не прав. Все у тебя будет хорошо, помяни мое слово.

«Все будет хорошо» было семейным лозунгом, но вот значил ли он что-нибудь?

Папа уже ждет в телеге. Соседи выстроились в ряд и замахали руками, когда Старый Сол зацокал копытами по булыжнику и телегу начало трясти во все стороны. По обеим сторонам дороги высились конусы тлеющего шлака, блестели на солнце подъемные машины, а надо всем этим разносился запах серы. Она помахала в ответ, улыбаясь, но в глубине души у нее оставалось пусто, потому что единственный человек, которого она ждала, не пришел.

Они проехали Дженнингс-стрит и повернули на Нортон-стрит. Отец положил ладонь на ее руки. Эви старательно улыбалась.

– Когда будем есть бутерброды, пап?

Он не ответил. На лице его появилась улыбка, и он кивнул головой в сторону дороги. Навстречу шел Джек. Он вытянул руки, делая знак остановиться. Не глядя на нее, он сел рядом с отцом.

– Я отвезу ее, отец, – это был приказ. Отец бросил на нее взгляд, и она кивнула. Горло у нее сдавило, потому что она видела, что Джек был бледен и мрачен. Оба черных глаза выпучились, нос искривился, губы были разбиты. Вчера она этого не заметила. Может быть, он потом дрался еще раз? Он так и не взглянул на нее.

Отец передал вожжи сыну. Джек вытащил кошелек и бросил его отцу.

– Это за бой.

Оба кивнули. Добрый знак, отлично. Значит, отношения восстанавливаются. Плечи у нее облегченно расслабились. Джек взял вожжи.

– Шагай, дурень.

Голос его звучал холодно, и она снова напряглась.

Они выехали из деревни и повернули на север. Брамптоны ради удобства подъезжать на автомобилях к дому положили на дороге асфальт. Рядом несла свои воды, перемешанные с угольной пылью, река Тайн. Старый Сол размеренным шагом доберется до места за час. Пони не особенно любил работать, разве что получал как следует хлыстом по крупу. Джек просто держал вожжи и смотрел вперед. Им предстояло выехать из долины, подняться и спуститься по холму до следующего холма, на котором и был расположен Истерли Холл. Старый Сол брел вдоль боярышников, заканчивавшихся перекрестком Висельников. Здесь росли три дерева, и на самой высокой средней ели в прежние времена вешали разбойников и браконьеров. В этом месте Джек натянул вожжи и свернул налево. Эви прервала молчание:

– Нам нужно ехать по дороге.

Джек смотрел вперед.

– Нет, если мы хотим добраться до ручейка. Нам нужно поесть.

Голос его звучал теперь негромко и устало. Закатанные рукава болтались туда-сюда, когда он управлял вожжами. Костяшки пальцев на руках у него были разбиты и опухли, плечи тоже. Одно ухо посинело. Сердце Эви обливалось кровью за него. Господи, зачем он это делает, хватит и его работы на шахте. Он должен уйти оттуда, должен! Она приложила руку к щеке, туда, где попал его плевок. Он сказал:

– Прости меня.

Она ответила:

– Прощаю навсегда.

Телега рывками поехала вниз, то выскакивая из глубокой колеи, то снова в нее попадая. Телеги здесь ездили часто. По обеим сторонам дороги тянулись поля, где паслись овцы. На эти поля они с семьей приходят полоть сорняки, когда требуется. Фроггетт в первую очередь предлагает работу именно им, потому что они работают не покладая рук. И все это во имя будущего дома. Она смотрела по сторонам. Позади виднелись кучи шлака. Что было здесь раньше, до шахты и поселка? Такие же поля, как и эти. Старый Сол фыркнул, и телега в очередной раз выскочила из колеи. Она ухватилась за сиденье и, поколебавшись, проговорила:

– Прости и ты меня.

– Прощаю навсегда, – шепнул он.

До ручейка оставалось минут десять. В конце дорожки, рядом с кустами можжевельника, он остановил телегу, спрыгнул вниз и привязал пони к изгороди. Эви стала выкарабкиваться со своего места, но он резко остановил ее.

– Подожди.

Она замерла. Он подошел к телеге с ее стороны и поднял ее, перебросив через плечо.

– Эй! – закричала она.

– Мы ведь не можем позволить, чтобы ты явилась в благородное семейство по щиколотку в грязи, правда?

Он протянул руку и вытащил из телеги плетеную корзинку с провизией и подстилки с переднего сиденья. Он нес ее легко, как мешок с углем, и так же небрежно. Эви не могла удержаться от смеха, и он присоединился к ней. Все стало почти так же, как всегда. Только когда он бросил подстилки на берег ручья и разровнял их сапогом, тогда он опустил ее на землю. Их взгляды встретились.

– Я никогда намеренно не хотела сделать тебе больно, голубчик, – сказала она.

– Я тоже. Никогда больше не буду так напиваться. Никогда никого не обижу так, как обидел тебя.

Где-то он помылся. И где-то поспал, хотя и немного, по всей вероятности, у Мартина дома. Она сказала:

– Будешь снова пить.

Он ухмыльнулся.

– Никогда никого больше так не обижу.

– Я знаю. Это мы обидели тебя. Но все позади.

Они сели рядышком, он обнял ее за плечи. Ручей был чист и прозрачен, вода просачивалась сквозь запруду, много лет назад ими же и построенную, так что он был настолько глубок, что в нем можно было плавать. Ивы на другом берегу свесили в воду свои ветви, в их переплетении чирикали воробьи. Она произнесла: