Тут Автор задумался, как это ему и присуще, с его литературно-философским уклоном мысли: а что, если мемуары облечь в форму рассказов, естественно, с лирическими отступлениями, с насыщением сюжета персонажами, и как это водится, с некоторым флёром романтизма, хотя бы в этом конкретном случае: «Стройотряд».

В конце пятидесятых годов, века двадцатого, весь наш первый курс, а это четыре группы по тридцать студентов в каждой, отправили на «подъём сельского хозяйства». Отправили, да ещё как! Без денег и кто в чём был. А ещё чуднее, в начале осени на «приполярный Урал». Рассудили: уж если ты пошёл в «горный», то рассчитывать на комфорт лучше не надо.

Билеты на весь отряд приобрёл руководитель нашей «экспедиции». Так или иначе, погрузились и поехали. Вскоре эта малознакомая друг с другом масса стала распадаться на группки, кучки по интересам, каким-то необъяснимым симпатиям.

Много было ребят, которые поступили в техникум, имея за плечами училище и рабочий стаж, подземный, разумеется. Они тут же начали приобщать «зелёненьких» к трудной жизни углекопа. Они ловко разливали водку, красиво её выпивали, и уж потом начиналось посвящение в тайны шахтёрской жизни.

Приехали в Соликамск. Наш руководитель обратился к местному начальству. Нас накормили прямо в привокзальном скверике: привезли бачки с едой, алюминиевые плошки, ложки и хлеб… приятного аппетита!

Уж чего-чего, а в аппетите не было дефицита. Ещё совсем юные маменькины сынки глотали это варево, очень похожее на лагерную баланду. Впрочем, почему «похожее»? Как потом выяснилось, это и была она самая! Нас, теперь уже сытеньких, погрузили на пароход, и мы пошли, как говорят истинные моряки, по северным уральским рекам. А какие названия: Кама, Чердынь, Усьва, Лысьва – сплошная романтика!

Вспомнился Мамин-Сибиряк, его «Зимовье на Студёной». Всю ночь пароход буравил мрачные воды реки, а уже утром мы его покинули, сойдя на деревянную пристань города Чердынь.

Пока местное начальство думало, что им делать, с внезапно свалившимся на них «счастьем», в образе более сотни студентов, прошёл день. Нас опять чем-то накормили и спать уложили, в пустую пока школу, где только что сделали ремонт. Было достаточно сыро и холодно, и, заботясь о нас, в школе протопили печи, недавно выкрашенные чёрной краской. Уставшие от дорожной романтики, мы улеглись на столы и на полы – не важно, лишь бы поближе к печкам. Проснувшись утром, я слез со стола, сделал несколько шагов и упал, потеряв сознание…

Придя в себя и не понимая, в чём тут дело, я встал и начал спускаться на первый этаж. Всё повторилось, только в этот раз я успел удариться о стену, а уж потом о ступени. Вот так, падая и вставая, я выбрался во двор, где стояли бочки с водой, как бы специально для такого случая. Здесь уже находились многие друзья по несчастью: их бледные до синевы лица, дрожащие ноги, рвота – всё показывало на наличие угара. Страшное дело этот угарный газ! А особенно в шахте, путь в которую мы выбрали. Да, урок получился качественный. Хорошо, что на сей раз пронесло.

Итак, поезд, пароход и теперь открытые кузова грузовиков. Поехали. Если кто не видел северных болот с их бездонными трясинами, не огорчайтесь: ничего в них хорошего нет, кроме разве добротного способа – убраться из этого мира очень скромненько, без могил и надгробий, не вводя своих близких в расходы на ритуальные услуги. Но прежде этих североуральских болот, с которыми судьба уготовила нам обязательную встречу, мы увидели бледные, как у нас – угорелых, испуганные лица местных начальников. Ещё бы! Гибель студентов, если бы такая случилась, по тем временам грозила им…

Так что местное начальство расшаркалось и не смело нас более задерживать.

Мы уже пришли в норму и веселились в потряхивающем кузове грузовика. Руководил нашим весельем староста группы Эдик. Это был самый бывалый из нас. При знакомстве он протягивал руку и представлялся: Эдик! Я – кавказец, из Орджоникидзе, бывший – Владикавказ. При более близком знакомстве он рассказывал, как там, при каком-то выступлении недовольного населения чем-то, милиционер толкнул его мать и он, на угрозу: разойдись – стрелять буду! – рванул на груди рубаху и предложил: на, стреляй, гад! Тот и выстрелил… тогда «блюстители» не церемонились.

А то, что Эдик не преувеличивает, – доказательством служили следы ранения: маленькое – на груди и побольше, рваное на спине, так сказать, навылет. Пуля пробила лёгкое, и это сказывалось на сипловатом дыхании. Эдик стоял в кузове, прислоняясь спиной к кабине и, перекрывая шум машины, декламировал: зашёл в аптеку сэр Гордон, чтобы купить себе… и, не обращая внимания на нашу дружную «рифму», продолжал: таблетки, но деньги он забыл в жилетке и тем был страшно огорчён! Его жена сидит, тоскуя, она не может жить без… (хор выдаёт рифму), а Эдик снисходительно продолжает: ласки, её голубенькие глазки закроются от поцелуя!

Так или иначе, но стресс был снят. А грузовичок тем временем покидал малоэтажную деревянную Чердынь. Вдруг кто-то сказал: тайга. Я поднялся в кузове и осмотрелся, но никакой тайги не увидел.

– Где тайга? – спросил я у Феди Пашнина, закоренелого уральца, предполагая розыгрыш. Федя пошевелил толстыми губами: по правде сказать – это ещё не совсем тайга.

– Ты хочешь сказать, что это совсем не тайга! – съязвил я.

Дело в том, что со смоленскими лесами я знаком не понаслышке, я там родился, а это – леса! К тому же много читал о тайге, о её непроходимых дебрях, а тут – насмешка одна: бугорки, кочки да жалкое редколесье.

Правда, понемногу растительность становилась всё гуще и выше, так что стала походить на настоящий лес, если уж не на тайгу. Проехали какой-то задранный кверху шлагбаум, и грузовик остановился. Шофёр вылез из машины, вернулся к шлагбауму и перекрыл им дорогу. Через несколько десятков метров дорогу продолжал узкий, в одну колею, деревянный настил. Вместо бордюра, по обеим сторонам его, были проложены толстые брёвна-брусья.

– «Торцовая дорога», – сказал Федя. Оказалось, что через эти непроходимые и весьма обширные болота «не проехать – не пройти», никакие обычные дороги устроить невозможно.

Но тут, без всяких конкурсов и тендеров, заключённые сталинских лагерей построили такую дорогу. Они спиливали дерево, обрубали сучья и макушку, потом этот ствол тонким концом вертикально вниз загоняли в болотную трясину до твёрдой земли. Толстую часть ствола выравнивали под уровень полотна дороги, скрепляли между собой. Правда, только одна колея – не разминуться, поэтому и придумали шлагбаум: въезжаешь на дорогу, шлагбаум за собой закрываешь. Долгая и длинная дорога через северные уральские болота. Да и что их не строить: кругом тайга, деревьев немеряно. А уж заключённых… кругом лагеря!

Конечно, это не пирамиды строить там, в тепле, тут гнус, мошкара, грязь, сырость, ну и лютые морозы – не курорт, однако. При выезде с этой дороги, назовём её «дорогой памяти», шофёр оставил шлагбаум открытым, так что с этой стороны въезжать на эту дорогу было можно. Дальше пошла обычная грунтовая дорога. Быстро темнело. Показались огоньки поселения, и вскоре грузовичок, нами нагруженный, въехал в деревню и остановился. Пока мы разминали утомлённые дорогой организмы, наш сопровождающий привёл высокого дядю, который отрекомендовался бригадиром деревни, с непривычным для этого края названием – «Лоборь».