Вечером, в клубе-сарае, анонсировалось собрание поселян с последующими танцами. Уставшие от отсутствия развлечений, мы решили посетить это культурное мероприятие, кроме тех, кто предпочитал свой досуг отдавать карточному азарту. В клубе мы расположились на задних скамейках. Плохо освещенный зал был заполнен поселянами. Керосиновая лампа, свисавшая на проволоке с потолка, обнаруживала своим светом «президиум» за столом на сцене, если можно так назвать возвышение из грубо сколоченных досок. В ответ на краткое выступление ведущего собрания, в котором тот предлагал собравшимся выйти завтра всем на уборку картофеля, поселяне ответили дружным рёвом несогласия.

Тогда из тёмного угла, к «рампе», вышел, поскрипывая сапогами и кожаной курткой, коренастый мужчина. Поселяне, очевидно, его знали и сразу затихли. Оно и было отчего. Только от одного вида этого представителя власти, как говорится, «холодок бежит за ворот», а тут ещё лютый взгляд с искажённого злобой скуластого лица. Когда он заговорил, а точнее было бы сказать грубо залаял, даже нам, косвенным участникам этого сборища, стало не по себе. Сама речь его состояла из отрывочных фраз, похожих на винтовочные выстрелы.

Ему не было нужды до риторики, логики и прочих ораторских изысков. Вот перлы его, власть имущего, выступления: «Вы заклятые враги советской власти… лишенцы… завтра чтобы все как один вышли на уборку. Вы меня знаете. Пойдёте пешком все на север, в тундру, на сто километров отсюда. Кроме инструмента и еды с барахлом, что на себе унесёте, больше ничего не возьмёте отсюда». После такого вече народ разошёлся по домам, а молодёжь осталась развлекаться. В клубе было холодно и очень накурено. Однако молодёжь это ничуть не смутило.

Это были стройные и рослые, как на подбор, парни и девушки. Они сразу же сняли с себя свои нарядные дублёнки и, оставшись в расшитых сарафанах и рубахах, принялись за танцы. Их небольшой оркестр состоял из гармошки, украшенной бантом, раритетной гитары и бубна. Если ещё учесть ритмичный стук каблуков, то налицо был какой-то танцевальный ансамбль.

Да, чувствуется Запад! – подумалось нам. Мы участия в этом веселье не принимали, потому что танцевать так не умели и в таких «нарядах», как у нас, можно было показываться только среди картофельной ботвы или на лесоповале, среди заключённых. Дым костров и махорочных сигарет, которым мы изрядно пропитались, также не прибавлял нам обаяния. К тому же местные и не помышляли общаться с нами, они как бы нас и не замечали. Только Эдик, как всегда, оказался предусмотрительным. Он достал из своего вместительного рюкзака брюки, свитер и даже хорошо начищенные ботинки. Так что он ненавязчиво пообщался с местными и, впоследствии, поведал нам кое-что о поселянах. Оказалась, что этот грозный оперуполномоченный не зря называл поселян «лишенцами», они такими и были.

Из большого перечня «нельзя» вот некоторые: лишение всех избирательных прав, возможности покидать пределы района, без особых на то разрешений надзирающих властей, а молодёжи – выезжать на учёбу за пределы этого района. В свете всего рассказанного, мы представили весь ужас этих красивых молодых людей, и нам стало неуютно и жутко находиться здесь, среди этих болот и бесприютной таёжной беспредельности.

Наутро на противоположной стороне поля появились поселяне. Они работали так быстро и качественно, что нам так работать и не снилось.

Некоторое время мы как зачарованные глядели на это явление, как вчера на танцы их молодёжи. Прервал нашу идиллию бригадир. Он довольно радостно сообщил, что поселяне, благодаря нам, собрали свой урожай. Теперь, когда картофельное поле было атаковано с двух фронтов, неубранный участок быстро таял и вскоре совсем исчез, а вместе с ним и наша трудовая повинность. Нам дали немного денег и подали грузовик, скорее всего тот, на котором мы приехали сюда. Грузовик уже собирался отъехать, когда один из местных сообщил, по секрету, что нам скормили старого коня, которого зарезали только потому, что он сам был уже не в силах издохнуть.

Мы все дружно повернулись к Зинуру Ганиеву: ты, мол, татарин, чего молчал? Всю обратную дорогу мы уже не веселились, так как в кузове было холодно, и старались теснее прижаться друг к другу. Заснеженная Чердынь, как и весь этот край, казалась унылой и заброшенной. Правда, в ней мы почти не задержались и уже вечером погрузились на пароход, который пошлёпал по мутной воде, где в свете фонарей поблёскивали льдинки, предвестники скорого ледостава и конца навигации. Но это только казалось, что мы сели на пароход вечером.

На самом же деле было ещё послеобеденное время, а серая мгла вряд ли могла сойти за наличие дня. На пароходе был буфет, и мы, обременённые малыми деньгами, его непременно посетили. Я уже запивал последним глотком лимонада печенье, когда услышал голос Эдика: Фома, иди сюда! Вокруг круглого столика, вместе с Эдиком, стояло несколько мужчин.

– Земляк ваш, тоже смоленский.

Довольно крупный мужчина протянул мне руку:

– Николай, – но, заметив разницу в возрасте, поправился: дядя Коля.

Он тут же приступил к расспросам, и я понял, что такое «земляк». Его глаза, на дублёном северными ветрами лице, потеплели и смотрели по-доброму заинтересованно. Эдик тем временем деликатно разговаривал с другими мужчинами, очевидно, товарищами моего земляка.

Вдруг из пассажирского трюма послышался шум. Дядя Коля насторожился. Шум усилился, раздался быстрый топот ног, и вскоре на палубу выбежало несколько наших ребят.

Они шустро пробежали палубу и сгрудились в углу у канатов. Вслед за ними появилась ватага разъярённых людей. Они с глухим рычанием направились к перепуганным ребятам. Быстро надвигалась беда. Но тут перед ними выросла фигура моего земляка. Это был уже не тот «дядя Коля», с которым я только что мирно беседовал. Его угрожающая поза и особенно лицо, ставшее страшным, сузившиеся глаза, выступившая резко вперёд нижняя челюсть – всё это остановило ватагу, преследовавшую наших ребят. Несколько резких, как удар хлыста, команд с последующими фразами на непонятном мне языке, и группа преследователей повернула к себе в трюм. Мой земляк проводил их.

– Это наш «бугор», бригадир – по-вашему. Его сам начальник лагеря уважал, а для нас, зэков, очень большой «авторитет»!

– А на каком это языке дядя Коля с ними разговаривал? – полюбопытствовал я.

Эдик только снисходительно ухмыльнулся: он-то знал.

– Да это он по «фене ботал», – с готовностью объяснил мне товарищ дяди Коли, но, видя, что я так ничего и не понял, добавил: – Это язык такой – «блатной», или воровской, если так будет понятнее.

Вскоре вернулся мой земляк. Его лицо вновь обрело своё прежнее выражение, и только левое веко нервно подрагивало, да и внешне он был спокоен.

Он кивнул своему спутнику, и тот налил всем стоящим за столом водки в большие гранёные стаканы. Потом дядя Коля обратился к Эдику: «Скажи своим ребятам – пусть успокоятся. А в карты с моими ребятами они, я думаю, больше играть не сядут. Связался чёрт с младенцем…» – помолчав, прибавил он.

Выяснилось, что с нами на пароходе добирается до Соликамска партия бывших заключённых, только что получивших свободу, долгожданную, но ещё живущих по лагерным законам и инстинктам. Не случись в этой ситуации моего земляка, который был таким же «только что освобождённым», наши ребятки пошли бы на зимний запас корма местным рыбкам.