эта сцена имеет не аллегорический, а символический характер, переводя образный план в сферу чистой художественности. Такой эффект был редко доступен средневековым авторам. К примеру, «Роман о Розе» поражает именно филигранным искусством аллегории. В контексте кретьеновского текста романа это воспоминание о Бланшефлер кажется прощальным.

Редукция сюжета куртуазной любви в «Персевале» определила, вероятно, и своеобразную трактовку женских образов. Отсутствует главная героиня, с которой было бы связано развитие сюжета. Женские персонажи, большей частью безымянные, встречаются лишь в эпизодах, и они могут быть разделены на группы – в зависимости от их функций. Самым необычным для романов Кретьена является образ матери-вдовы, начиная с матери Персеваля. В заколдованном замке королевы Иджерны таких немало, и их общая участь – печаль и забвение. Вполне традиционны для рыцарского романа девицы – безвинные жертвы, терпящие поношения и бедствия. В «Персевале» немало рыцарей, которые, добиваясь любви дамы, оказываются агрессивными, ревнивыми и мстительными (де ла Ланд, Кламаде, Геганбрезиль). От таких некуртуазных поклонников несчастных девиц приходится защищать, чем занимаются и Персеваль, и Гавэйн. Но есть среди дам «Персеваля» и обольстительницы, каковой, в сущности, является и Бланшефлер. Они сами предлагают рыцарю свою любовь, их не приходится завоевывать. В ранних романах Кретьена де Труа («Эрек и Энида», «Клижес») воспевалась супружеская любовь (Noble, 1982). Но в «Персевале» такого сюжета, составлявшего их очарование, нет. Прекрасная Бланшефлер ведет себя не вполне куртуазно: сама приходит в покои спящего и ни о чем не подозревающего Персеваля, проводит с ним ночь. Действует она не вполне бескорыстно, и автор уличает ее в лукавстве: ей непременно нужен доблестный рыцарь, который освободил бы ее от домогательств Кламаде и защитил ее владения. Неопытный Персеваль действует по ее сценарию. Велика роль особ демонических, преследующих рыцарей своей ненавистью (уродливая девица, Гордячка из Логра). Они, этакие злые феи, одновременно выступают и в роли прорицательниц, обладая полным знанием о грядущих опасностях. Как справедливо заметил один из исследователей, женщины в «Персевале» играют определенную роль – «испытывают, удерживают или направляют рыцарей» (Marcale, 1999). В любом случае отношения героя и дамы не составляют привычного для романов Кретьена куртуазного сюжета, что еще раз подчеркивает особую роль «Персеваля» в творчестве писателя.

В предшествующих романах Кретьен де Труа не то чтобы забывал о Боге (упоминания о религиозных праздниках, определенные речевые формулы в них неизменны и обязательны), но Бог оставался в них подразумеваемой абстракцией, выступал как синоним права и справедливости. Артуровское рыцарство представляло в этих романах, от «Эрека» до «Ивейна», сугубо светскую цивилизацию. Религиозные церемонии изображались как необходимая формальность, украшение социальной жизни – вроде обязательного явления артуровского двора в одном из замков на праздник Троицы. Ни одна религиозная идея не одушевляла рыцарские подвиги. «Персеваль» открыл совершенно новую перспективу куртуазного романа и самой рыцарской культуры. Возросло бы значение «Персеваля», если бы Кретьен успел его дописать? Стоит в этом усомниться. Если бы в романе до конца открылась тайна Грааля, то не пришлось бы эту тайну разгадывать усилиями всей мировой культуры.

Забабурова Н. В.

Кретьен де Труа. Персеваль, или Повесть о Граале

Кто мало сеет – мало жнет.

Кто добрых урожаев ждет,

Тот должен бросить в землю зерна,

4 Чтоб те взошли в ней благотворно[8].

В бесплодье и благой посев

Умрет, засохнув и истлев.

Кретьен, зерно бросая, сеет

8 Так, что роман его созреет

На доброй почве, посему

Сторицей взыщется ему.

Был труд предпринят им во славу

12 Возвысившего Рим по праву

Филиппа Фландрского[9], того,

Кто Александра самого[10],

Прославленного, превзошел.

16 Я б доказательства нашел,

Что он достойней, не иначе:

Герой тот, в сердце скверны пряча,

Злодейств немало совершил,

20 А граф ни в чем не согрешил.

Да, граф таков, он злу не внемлет,

Бесчинных шуток не приемлет,

И с чьих бы уст ни лился яд,

24 Он пресекать злоречье рад.

Он только справедливость ценит,

Служенью Церкви не изменит

И против скверны восстает;

28 Щедрей он, чем в молве слывет.

Евангелие чтит он верно

И следует ему примерно.

Гласит оно: добро дая[11],

32 Пусть левая рука твоя

Не знает о делах десницы,

Чтобы даянью втайне крыться,

Ведь зрит всеведущий Отец

36 Всю глубину людских сердец.

Но что же подразумевает:

Печать Филиппа Эльзасского, графа Фландрского. 1170 г.

Wikimedia Commons

«Пусть левая рука не знает?..»[12]

А то, что в ней воплощена

40 Пустая слава, а она

От лицемерия нам в тягость.

А правая? Она есть благость,

Что милостыней не кичится,

44 От всех людских очей таится,

А Бог ее всегда узрит.

Кто милосердие творит,

Как сказано в Святом Писанье,

48 Как рек нам Павел в назиданье,

Тот в Боге, и Всевышний в нем[13].

Так знайте, истина вся в том,

Что граф наш милосерден, ибо

52 Деянья славного Филиппа —

Дань милосердью – таковы

И недоступно для молвы

Живут в его лишь сердце чистом,

56 Что светится добром лучистым.

Не правда ль, превзойти он смог

И Александра, что далек

От милосердья был безмерно?

60 Сомнений нет, и это верно!

Кретьен старается не зря,

По воле графа претворя

В стихи сказанье о Граале[14].

64 И в королевстве всем едва ли

Вы лучше встретите роман.

Заказ ему на книгу дан

Филиппом Фландрским; поглядим,

68 Как сможет справиться он с ним!

Рыцарь святого Грааля. Картина Дж. Фредерика. 1912 г.

Smithsonian American Art Museum

Случилось то порой цветущей[15],

Когда листвой покрылись пущи

И встали травы на лугах,

72 Был слышен щебет ранних птах,

Все ликовало, посвежевши.

В ту пору сын Вдовы[16], владевшей

Пустынным Лесом[17], весел, бодр,

76 Оставив одинокий одр,

Коня поспешно оседлал,

Три дротика с собою взял

И при таком вооруженье

80 Покинул матери владенье,

Чтоб труд крестьянский повидать.

Овес велела сеять мать

И взборонить свои угодья.

84 Итак, при благостной погоде

Он въехал в лес, вдруг ощутив

Внезапной радости прилив.

Внимая птицам голосистым,

88 Проникся он восторгом чистым.

Он наслаждался от души,

И для того, чтобы в глуши

Предаться счастью на природе,

92 Он отпустил коня поводья.

На сочном, свежем трав ковре

Конь стал пастись о той поре,

А он, владевший дротом ловко,

96 Вокруг метал с большой сноровкой

Те три, оружие свое.

Вперед бросал их, как копье,

И вверх и вниз для интереса,

100 Как вдруг увидел в чаще леса

Пять рыцарей вооруженных,

Как подобает снаряженных.

Они, шумя и грохоча,

104 Рубили с помощью меча

Дубов и грабов сень густую,

Идя сквозь чащу вековую.

Скрипели копья и броня,

108 Мечи им вторили, звеня.

Юнец не видел, кто они,

Но слышал треск и лязг брони

Людей, что были недалече.

112 Он молвил, удивившись встрече:

«О дама, матушка моя,

Вы были правы, понял я,

Сказав, что