Богатством и силой Ганза была обязана, конечно, своемурасположению: Кольцевая линия опоясывала пучок остальных веток, пересадочнымистанциями открывая доступ к каждой из них и спрягая их воедино. Челноки,везущие чай с ВДНХ, и дрезины, доставляющие патроны из оружейных дворов наБауманской, предпочитали сгружать свой товар на ближайшем ганзейском таможенномпосту и возвращаться домой. Лучше уж дешевле отдать, чем в погоне за выгодойпускаться по всему метро в странствие, которое могло оборваться в любой миг.

Ганза иногда присоединяла смежные станции, но чаще они былипредоставлены сами себе и превращались, при ее попустительстве, в серуютерриторию, где велись те дела, в причастности к которым ганзейские бонзы нехотели быть уличены. Радиальные станции, разумеется, были наводнены ее шпионамии на корню скуплены ее дельцами, но формально оставались независимы. Таковабыла и Серпуховская.

В одном из ведущих к ней перегонов навеки остановилсясостав, не успевший добраться до соседней Тульской. Обжитый сектантами и потомуотмеченный на истоминской схеме сухим католическим крестиком, поезд превратилсяв затерянный посреди черной пустоши хутор. Если бы не рыщущие по соседнимстанциям миссионеры, падкие на заблудшие души, Истомин против сектантов и вовсеничего бы не имел. Впрочем, до Севастопольской божьи овчарки не добирались, апроходящим мимо путникам они особых препятствий не чинили — разве что чутьзадерживали их своими душеспасительными беседами. К тому же, второй туннель отТульской к Серпуховской был чистым и пустым, им и пользовались местныекараванщики.

Истомин снова скользнул взглядом вниз по линии. Тульская?Постепенно дичающий поселок, которому перепадают крохи от марширующих мимосевастопольских конвоев и ушлых серпуховских торгашей. Живут, чем бог пошлет:кто починяет разнообразный механический хлам, кто ходит на заработки кганзейской границе, сидя целыми днями на корточках в ожидании очередногопрораба с рабовладельческими замашками. «Тоже бедно живут, но ведь нет у них вглазах склизкой серпуховской жуликоватости, — подумал Истомин, — и порядка тамкуда больше. Опасность, наверное, сплачивает».

Следующая станция, Нагатинская, на его схеме была отмеченакороткой черточкой — пусто. Полуправда: подолгу на ней никто не задерживался,но, случалось, копошился разномастный сброд, ведущий сумеречное, полуживотноесуществование. В кромешной тьме сплетались сбежавшие от чужих глаз парочки.Иной раз разгорался меж колонн чахлый костерок, у которого роились тенитуннельных душегубов, собравшихся на тайную сходку.

Но на ночевку здесь останавливались только несведущие илисамые отчаянные: далеко не все из посетителей станции были людьми. В шепчущем,желеобразном мраке, которым была заполнена Нагатинская, мелькали иногда, еслиприглядеться, подлинно кошмарные силуэты. И время от времени, ненадолгораспугивая бездомных, раздирал спертый воздух истошный вопль бедолаги, которогоутаскивали в логово, чтобы там неторопливо сожрать.

За Нагатинскую бродяги ступать не отваживались, и до самыхоборонных рубежей Севастопольской простиралась «ничья земля». Названиеусловное: у нее, разумеется, были хозяева, которые блюли свои границы, и дажесевастопольские разведгруппы предпочитали избегать встреч с ними.

Но сейчас в туннелях появилось нечто новое. Невиданное.Поглощающее всех, кто пытается пройти давно, казалось бы, изученным маршрутом.И как знать, сможет ли его станция, даже призвав к оружию всех боеспособныхсвоих жителей, выставить достаточное воинство, чтобы побороть его… Истоминтяжело поднялся со стула, прошаркал к карте и отчертил химическим карандашомотрезок, шедший из точки с надписью «Серпуховская» в точку с надписью«Нахимовский проспект». Рядом поставил жирный вопросительный знак. Хотелнарисовать его у Проспекта, а получилось ровно напротив Севастопольской.

* * *

На первый взгляд Севастопольская казалась необитаемой. Наплатформе не было заметно и следа привычных армейских палаток, в которых обычножили на других станциях. Здесь, еле очерченные несколькими тусклыми лампами,темнели лишь муравьиные кучи окопов, сложенных из мешков с песком. Но огневыепозиции были пусты, а на скупых квадратных колоннах густо лежала пыль. Все былосделано так, что, случись попасть сюда постороннему, он непременно решил бы:станция давно заброшена.

Однако если бы непрошеному гостю взбрела в голову мысльзадержаться хоть ненадолго, он рисковал остаться здесь навсегда. Круглосуточнодежурившие на смежной Каховской пулеметные расчеты и снайперы занимали своиместа в окопах за считанные секунды. Вместо слабых лампочек под потолком вспыхивалибезжалостные ртутные светильники, выжигая глазную сетчатку привыкшим ктуннельной тьме людям и чудовищам.

Платформа была последним и самым тщательно продуманнымоборонным рубежом севастопольцев. А их жилища размещались в утробе этойстанции-обманки, в подплатформенных коллекторах. Под гранитными плитами пола,скрытый от чужих глаз, находился еще один этаж, площадью не уступавшийосновному залу, но разбитый на множество ячеек. Хорошо освещенные, сухие итеплые комнаты, мерно гудящие аппараты для очистки воздуха и воды,гидропонические теплицы… Ощущение безопасности и уюта приходило к обитателямстанции, только когда они забивались еще глубже под землю.

Гомер знал, что решающее сражение ждет его не в северныхтуннелях, а дома. Пробираясь по узкому коридору мимо приоткрытых дверей чужихквартир, он плелся все медленнее и медленнее по мере того, как приближалась егособственная. Надо было еще раз обдумать тактику и отрепетировать свои реплики;времени оставалось все меньше.

— Что поделать? Приказ… Сама знаешь, какая ситуация. Менядаже не спросили. Ну что ты как девочка? Просто смешно! Да не напрашивался я!Не могу. Что ты! Не могу, конечно. Уклоняться? Это же дезертирство! — бормоталон себе под нос, то примеряя возмущенную, решительную интонацию, то уходя вминор и пытаясь ласково уговорить кого-то.

Добравшись до порога своей комнаты, забубнил все заново.Нет, слез было не миновать, но отступать он не собирался. Нахохлившись иприготовившись к бою, старик потянул дверную ручку вниз.

Из девяти с половиной квадратных метров — великой роскоши,которой он в свое время прождал в очереди пять лет, мыкаясь по общежитиям — двазанимала солдатская двухъярусная кровать, метр — обеденный стол, застеленныйнарядной скатеркой, а еще три — огромная, до потолка кипа ветхих газет. Живи онбобылем, в один прекрасный день эта гора непременно обрушилась бы на него ипогребла под собой. Но пятнадцать лет назад он встретил женщину, которая готовабыла не только терпеть присутствие такого количества пыльной макулатуры в своемкрохотном домике, но и бережно подравнивать ее, не позволяя превратить свойочаг в бумажные Помпеи.